— Значит, ловок, — сказала робко девица. — Сыздетства рукомеслу кто обучен, завсегда ловок. У нас во дворе один живет, лягушек живьем глотает, представитель, в представленьях участник.
— Ловок и удал, а политически не зрел, — подхватил Неустроев. — Политическая, братцы мои, зрелость приходит вместе с культурой, а он опять же неучен, и получается тут закавыка.
Он поднял стакан выше затылка и опрокинул содержимое в горло.
— Закавыка, у тебя отец мужик?
— А то как же?
— Великолепно. Мужик, землероб, пахарь, — словом, соки земли. Какой у тебя с ним род связи?
— Сгиб он: сам себя прикончил сожженьем. Эту жизнь он считал неисправдышней.
— Вот видишь, — сказал Неустроев, — как трудно мужику побороть нутро свое и на рельсы стать. А почему? А потому, что собственический уклад его тянет к твердыням капитала. А индустриализация — она не картошка, её не проглотить разом. Трудно тебе, брат, верно, трудно. Дворик свой, домишко свой, курочка, яичко, женка под боком, садик, огородик, сам себе полновластный хозяин. Н-да! А теперь иди туда, куда тебя сунут, — то есть, брат, дисциплина. Диктатура пролетариата, брат. Простись с домиком своим навсегда, пролетарию твой домик горше редьки, н-да!
— Простился, — ответил Иван, — и с домиком и с курочками. Пролетарии всех стран, соединяйтесь — не хуже я прочих.
— Братец ты мой, вопрос только начинается там, где ты думаешь, что он уже разрешен. Верно, Шелков? Ладно, ты хочешь быть пролетарием, но ведь твоего одного желанья недостаточно. Не так ли? Надо, чтобы таковым тебя другие принимали. А как тебя будут принимать, отпрыска крепкого, говорят, середняка, самого себе хозяина? Нет, цыц, мальчик! Надо это званье мозолями рук и мозгов заслужить. Верно, Шелков?
Он опять отпил прежним манером, погладив девицу по спине ладонью.
— Будут тебя, ежели ты встал на этот путь пролетаризации, несколько годов испытывать, несколько годков закалять, несколько годков пробовать. И все будут вторить: мужик, собственник, мелкобуржуазная прослойка, и хоть не враг, но всего только союзник, — понял?
— Я от этих испытывателей, как ты, к примеру, немало уж дум передумал и крови растерял. Я человек трудовой, во мне крестьянская кровь, — ответил Иван.
Он опустил кулак на стол, и стаканы задрожали.
— Тише, Ванечка, — сказала девица, — стаканов ныне не добудешь.
— Э, как ты неразумен! Силушка Микуле Селяниновичу не дает покоя. Поверь, когда я выступал против тебя, всегда одно имел в виду — твое исправленье. Но тебя исправить нельзя. Мое последнее тебе слово. Неужели можно верить в исправленье твое? Знаем, как ты реагируешь на то, что каждый день в бригаде думают о твоем оппортунизме, о твоем происхождении, о твоем идеологическом лице, и, быть может, ты вот сейчас с нами здесь, а про твое «идеологическое лицо» уже разговаривают, — ну, к примеру: Мозгун Гриша, наш вождь в бригадном масштабе. А?..
— «Не искушай его без нужды», — пропел Шелков. — Мозгун его покровитель, Кемаль-паша.
Иван обратился к Костьке:
— Не всех пытают, не всех стерегут, Неустроев. Одного следует стеречь, другого следует приветить. Так рассуждает советская власть.
— Как рассуждает советская власть, мне лучше знать. Я ее маленький идеолог. Но — к примеру сказать, — разве не знаешь: овцу стригут — баран дрожит?
Голос Неустроева перешел в шепот. Лицо его к Иванову лицу близко придвинулось.
— Знаю, — ответил Иван тоже шепотом, — под страхом ноги хрупки. Калякай дальше.
Но Костька приблизил девицу к себе и гаркнул:
— Довольно дебатов! Девочки, гитару!
Девица в голубом метнулась в соседнюю комнату и принесла гитару Неустроеву.
— Дуй идеологически невыдержанную, — сказал Шелков.
Костька заиграл, а девица запела:
Мы только знак-комы,
Ах, как это странно!
Шелков подхватил: «Безбрежно, безгранно…»
Вдруг Иван подошел к Костьке и положил руку на струны гитары; оборвались звуки.
— Ты толком меня облегчи, ежели ты Ленина читал и ученый читарь. Ты мне раскрой мудрость вашей политики и вообще.
— Голубка, — обратился Неустроев к девушке в голубом, — облегчи его.
Та, прижавшись к нему, стала толкать его в угол, к кровати.
— Мне до баб охоты нету, — сказал Иван, — у меня душа крестьянская наружу просится.
Он оттолкнул девушку грубо.
— Медведь! — промолвила она тихо. — Сам не знаешь, чего тебе надобно.
— Мужицкая душа твоя, — сказал Костька, — она буянить начинает.
— Я секрет жизни хочу знать, ты меня разнутрил. Ты мне про мужицкую судьбу партийную тайну открой.
— Я не гадатель. Судьба мужика с нашей сродни. А посколь кругом нас враги — океан врагов из буржуев, — то приготовляемся мы к социализму и корень собственности вытаскиваем. Ты уже вытащен, но на мельнице не перемолот вот и мелют тебя.
— До каких пор молоть будут?
— Пока мука не появится. Вот американцы приглашены тебя молоть. Золото за это им платят.
— А где золото берут?
Неустроев засмеялся и опять запел: «Мы только знак-комы…»
— Мобилизация внутренних ресурсов, милый мой.
— Не понимаю ни ресурсов, ничего другого. Очень по-ученому, по-газетному говоришь. И притчу твою хорошо помню про Иванушек-дурачков. Помнишь, когда я тебе руку вывихнул и ты глаголил в бараках? Пробую уразуметь до сих пор: темно и загадочно, как у попа в проповеди.
