Парижское эхо - [13]

Помню, потом он еще долго распинался про джихад и девственников с промытыми мозгами, но я уже не слушал. Колониальные войны случились задолго до моего рождения, поэтому мне не было до них дела. О прошлом я знал только одно: моя мать-француженка родилась и выросла в Париже и там же провела лучшие годы своей жизни. В нашем доме не было ни одной ее фотографии, и сам факт ее существования старались всячески замалчивать. Иногда мне казалось, что отец презирал ее просто потому, что она умерла. Как-то раз я полез к нему в стол за сигаретами и случайно наткнулся на конверт со старыми снимками. На одном был он, совсем молодой, а рядом – женщина: большеглазая, черноволосая, в платье в цветочек. Я вгляделся в ее лицо и не обнаружил никакого фамильного сходства. Возможно, это была моя мать, но на фото между ней и отцом не угадывалось ни малейшего намека на чувства или хотя бы привязанность. Они не смотрели друг на друга и не держались за руки, а значит, это могла быть секретарша или просто знакомая, которую он случайно подцепил на пляже. В молодости он пытался строить из себя дамского угодника. Пока наши женщины не завернулись с ног до головы в черное, жизнь, конечно, была проще. А сама идея, кстати, пришла к ним из телевизора: насмотревшись на своих сестер в Иране и Йемене, они решили делать так же. Повелись на моду. В то же время по кабельным каналам постоянно гоняли американские телешоу, которые приучили их ярко краситься. Вот и получилось: хиджаб и тушь для ресниц… Ледяные файерболы… Я, пожалуй, пас.

Расставшись с Морисом на кольцевой дороге, мы с Сандрин стали медленно пробираться в парижское нутро.

– Чем планируешь заниматься? – спросила девушка.

– Найду работу, наверное.

– Вот так запросто?

– Может, буду преподавать арабский язык.

– Французам он надоел. Теперь чем меньше арабского, тем лучше.

– Ну ладно. Тогда английский. Но первым делом мне надо поесть.

Полчаса спустя мы были в городе. Продрогшие до костей, шли по какой-то очень широкой улице, а через дорогу от нас тянулся длинный мрачный парк. У одного из подъездов я заметил бездомную девицу, сидевшую на кучке собственных пожитков. Если бы кто-то решил написать ее портрет, картина так и называлась бы: «Отчаяние». Судя по внешности, приехала она откуда-то из Восточной Европы. Отмыть бы ее, прикупить новой одежды – вполне сошла бы за красотку. Она стояла, робко вытянув ладонь, а я не мог оторваться от ее лица, на котором, казалось, навечно застыло выражение вселенского горя. Нагнувшись к бумажному стаканчику с надписью «Макдональдс», Сандрин бросила туда монету, а потом заговорила с попрошайкой. Некоторое время они о чем-то болтали, а я лишь молча глазел по сторонам.

Затем Сандрин выпрямилась и объявила:

– Тут недалеко есть местечко – можем разведать.

Я кивнул, и мы снова отправились в путь. Через некоторое время нам попалась автобусная остановка с надписью «Понскарм». Пейзаж вокруг не слишком-то напоминал Париж. Вдоль дороги пестрели яркие фасады новостроек, угловатые, как детали детского конструктора. Район был небогатым. Погода не радовала: по сравнению с Марокко холод стоял жуткий. Одна пустынная улица сменялась другой, а мы все шли и шли. Где-то позади осталась странноватая китайская забегаловка с бумажными фонариками на окнах – нам, конечно, она была не по карману.

Трудно сказать, чего именно я ждал от Парижа. Конечно, я никогда не изучал его всерьез, а только видел в фильмах и на красивых фотографиях в интернете. По ним-то у меня и сложилось впечатление, что это очень старый город. Может, не такой старый, как наша медина, которая не менялась уже, наверное, тысячу лет, но все-таки более-менее однородный. Я надеялся увидеть огромные черные крыши, а под ними – теплые квартиры, в которых ютятся со своими маленькими собачками самые обыкновенные люди. По вечерам они готовят ужины, благоухающие на весь подъезд ароматами французской кухни. В каком же фильме я это видел? В любом случае с реальностью мои ожидания не имели ничего общего, по крайней мере с той, что мне уже довелось увидеть. Повсюду меня встречал сплошной двадцатый век: бетонный, жесткий, открытый всем ветрам. Никаких аллей, никаких деревянных подъездов. Париж оказался… безжалостным. Да, пожалуй, это было самое подходящее слово.

Сандрин схватила меня под руку и потащила в переулок. Вскоре мы оказались на заднем дворе здания, похожего на школу. Зайдя внутрь, мы попали в хорошо освещенное помещение с длинным буфетом вдоль стены; рядом за столиком сидели несколько пожилых мужчин. Мы сложили рюкзаки на пол и подошли к прилавку, за которым стояла сонная африканка. Она вручила нам два контейнера из фольги с едой, пластиковые ложки и ножи.

– Платить нужно? – спросил я.

Женщина ничего не ответила, лишь медленно покачала головой. Затем она дала нам по куску хлеба и два яблока. Мы с Сандрин сели за свободный столик.

Я заглянул в контейнер и обнаружил внутри сморщенный кусок серого мяса в соусе и колечко лука. Запашок был так себе.

– Что это такое?

– Наверное, рубец, – ответила Сандрин.

– Свинина?

– Бог его знает. Может, и говядина.