Парижский паркур - [9]

– Может, попробовать поискать какую-нибудь другую гостиницу? – пришла мне в голову запоздалая мысль.

Мы уже поднялись на крыльцо, которое когда-то было малиновым, и смотрели на черную железную дверь.

– Поздно, – завывающим голосом сказала Ника и поднесла руку к звонку.

Но дверь совершенно неожиданно распахнулась сама. На пороге стояла мадам Пуарэ.

Глава 5, в которой мы знакомимся с мадам Пуарэ

—Бонжур, – протянула она низким голосом и выдохнула колечко дыма.

При взгляде на мадам Пуарэ у меня внутри что-то шевельнулось. Какой-то «рисовальный» нерв.

Она была высокой, выше Ники. Рыжие волосы, отливающие бронзой, натянутая улыбка, открывающая зубы, настолько белоснежные, что в их натуральность не верилось. Потертый зеленый замшевый пиджак, юбка-карандаш, синие колготки и синие бархатные туфли. В изящно отведенной в сторону правой руке она держала мундштук с зажженной сигаретой. На безымянном пальце этой руки я заметила три (!) серебряных кольца[6], на левой руке тихонько позвякивали тонкие серебряные браслеты.

– Хеллоу, – брякнула я и тут же смутилась, – ой!

– Бонжур, – кивнула Ника, и мадам посторонилась, пропуская нас внутрь.

«Ника молодец, никогда не теряется!» – подумала я.

Внутри все было сизым от дыма, и мы обе закашлялись.

– Эскюземуа, – усмехнулась она и затушила сигарету о пепельницу, которую держал медведь, в смысле, его чучело. Невысокий, мне по бедро, медведик внимательно разглядывал нас глазами-пуговицами. То же самое делала и мадам.

– Je vous аi vue par la fenêtre. Pourquoi аvez-vous lа seule vаlise?[7] – заговорила она.

Я беспомощно оглянулась на Нику.

– Lost, – коротко сказала Ника и кашлянула.

Мадам кивнула и знаком пригласила нас проследовать в гостиницу.

– Я думала, ты знаешь французский, – прошептала я.

– Знаю всего пару слов, да и не хочу вспоминать их ради этой грымзы, – заявила Ника, ничуть не понижая голоса.

– Тише! А если она понимает по-русски?

– Тогда я объясню ей в подробностях, как разозлится мой дэд, если узнает, что это не дом, а ходячая пепельница.

Я хихикнула и заторопилась за мадам, которая скрылась за зеленой портьерой, отгораживающей вход в гостиную от прихожей. Я не удержалась и потрогала эту портьеру, потому что видела такие только один раз во дворце-музее Санкт-Петербурга. Она оказалась мягкой, а в одном месте я разглядела дырку, явно проеденную молью.

По правую сторону в гостиной стоял письменный стол, на котором лежала большая черная тетрадь, рядом с ней – серебряная подставка для ручек в форме туфли на очень высоком каблуке, из которой одиноко торчал затупившийся карандаш. Рядом стояла пепельница в форме мужского башмака, тоже, конечно, переполненная.

Мы уселись на жесткий диванчик напротив стола, обитый синим бархатом. Кое-где бархат протерся, виднелись проплешины.

За диваном стояла клетка, в ней сидел попугай. Неживой, из розового плюша, однако вода в мисочке на дне клетки была настоящая. Что за бред?

Рядом с ним в стене помигивал искусственный камин. Я видела такую муру только в магазинах и, если честно, не думала, что встречу нормального человека, купившего эту мигалку. Хотя это еще вопрос – нормальная ли наша мадам?

Она уселась за стол, открыла тетрадь, достала из ящика стола блестящую черную ручку.

– Vous аllez hаbiter dаns lа même chаmbre ou bien dаns les сhаmbres différentеs?[8]

Ника нахмурилась. Видно, на этот раз она не поняла, о чем идет речь.

– Double? Single? – повторила мадам с презрительной улыбочкой.

– Double, – сказала я.

– Single, – одновременно со мной сказала Ника.

Я удивленно посмотрела на нее. Что это за новости? Она что же – не хочет жить со мной в одной комнате? Почему?

Мне сразу вспомнилось страдальческое выражение лица ее мамы. Может, она права, и Ника ест только на публике? А на самом деле она голодает и, чтобы скрыть это, хочет жить отдельно? Тогда ей снова светит больница для анорексичек! А вина будет на мне. Еще чего!

– Ника, ты что? Давай жить вместе, – зашептала я, – а вдруг эта тетка – маньячка с топором? Посмотри, у нее все искусственное – и камин, и медведь, и попугай! А если медведя с попугаем она укокошила сама?

Ника фыркнула и махнула рукой.

– Double, – повторила я, и мадам записала что-то в своей тетрадочке. А потом протянула ключ и кивнула на лестницу, уходящую вверх.

– Trois, – сказала она, – three.

Видимо, имелся в виду номер комнаты.

– Мерси, – выдала я единственное французское слово, которое помнила. Ника же ничего не сказала. Схватила ключ и направилась к лестнице с высоко поднятой головой.

А я вернулась в прихожую забрать чемодан. Когда я притащила его в гостиную, мадам уже не было.

Я покатила по протертому ковру чемодан. По дороге бросила взгляд на книжную полку на стене за столом.

На ней стояли фолианты классиков французской литературы (я смогла прочесть фамилии Бальзака, Золя и Гюго), а еще две фотографии. Обе – в черных рамках. На одной был улыбающийся дядька в бархатном черном пиджаке. В одной руке он сжимал скрипку, а другой махал фотографу, словно прощаясь, и смеялся. На второй – другой дядечка, старше первого, коротко остриженный, с огромным носом. Его сфотографировали рядом с чьим-то бюстом, и у них обоих – и у дядечки, и у каменной головы – были одинаковые суровые взгляды.