Парижский эрос - [29]

— Вроде президента республики.

— Да, в общем, это так!.. В отношении меня он понял, что масонство не может соблазнить меня одной только надеждой на благосклонность инспекции начальных школ и на повышение по службе… Я, впрочем, считаю его вполне способным не обескураживать неофитов, являющихся к нему именно с такими намерениями. Это, вероятно, человек, полагающий, что всякий кандидат хорош, если исключить серьезные пороки. Надо только подыскать для него затем подходящее место. Итак, со мною он говорил о некоем Ланньо… С тобою тоже, Лолерк?

— Да. Но не только о нем.

— Ланьо, говоришь ты?

— Нет, Ланньо.

— Кто же такой этот Ланньо?

— Чрезвычайный авторитет у масонов. Но не в сфере Ротвейля, а в совершенно иной. Они, по-видимому, очень дружны между собою; при строго разграниченных областях компетенции. Они влияют в различных направлениях. Ротвейль, хоть он и лиценциат философии, не парит в сфере чистых идей. Он истый масон, как другой кто-нибудь истый христианин, но предоставляет другим изощрять учение. Его дело, как мне кажется, руководить людьми, внутренней политикой Великого Востока. Ланньо, насколько я мог понять, это их мыслитель или даже богослов. Тот, кто решает догматические споры; кто лучше всех может объяснить глубокий смысл обряда или верховный идеал масонства, по крайней мере, то, что он считает полезным тебе открыть. К нему-то и обращаются братья, для которых орден действительно является церковью, а масонское учение — религией посвященных. Я не знаю даже, высокая ли у него степень. Он держится в стороне от всякой видимой власти, почестей, управления, кухни. Это подобие тех монахов, о которых приходится слышать подчас; они живут в глухом монастыре, без всякого официального сана, но с ними советуется папа, прежде чем разослать энциклику.

— А тебя-то зачем посылал Ротвейль к этому человеку?

— Да, я и вправду очень чужд богословия и даже философии. Он ведь должен был ко мне присмотреться у Сампэйра. А ты, Лолерк?

— Я, как мне кажется, немного напугал его. Помню, как он беспокойно похлопывал себя пальцами по носу, когда я ему говорил некоторые вещи. Он, вероятно, заподозрил во мне карбонария, заговорщика, человека, который вошел бы в братство масонов, надеясь встретить там настоящее тайное общество, революционно настроенное, не отступающее ни перед чем. Вы понимаете, что ему, другу и доверенному лицу политических деятелей, министров, советчику, миротворцу и в своем роде несомненному консерватору, не мог особенно понравиться такой бесноватый, как я.

— Но ведь он же сам тебя привлек?

— Это не совсем так. Я искал, как и теперь ищу, группировки, к которой бы мог примкнуть. Мы так одиноки в этом проклятом современном мире. Масонство интриговало меня. Фигура Ротвейля тоже. Ты знаешь, как это бывает. Одна фраза влечет за собой другую…

— Я констатирую, однако, что в результате ни Дарну, ни ты не сделались масонами.

— Как видишь.

— Что же вас, главным образом, удержало?

— Меня удержало чувство, что я там не буду ничем, ничего не буду делать, — сказал Лолерк… — Не в смысле тщеславия, а потому что я хочу действовать. Подчиняться дурацким, быть может, шутовским обрядам, чтобы присутствовать затем при переливании из пустого в порожнее с людьми весьма скромного умственного уровня… Нет, я предпочитаю наши среды.

— Ты мог бы подняться по ступеням иерархии, приобрести личное значение…

— В организации, направленной на прямое действие, имеющей революционый смысл существования, готовой на самые смелые предприятия, — да. Но не в этой почтенной корпорации.

— Ты это объяснил Ротвейлю?

— Наполовину. Я не могу сказать, чтобы он меня совсем разочаровал. Его постоянный припев: в масонстве есть место для всевозможных тенденций… Словом, это расклеилось само собой.

— А ты, Дарну?

— Я тоже не слишком ясно помню, как это было… Кажется, я собирался поговорить с Сампэйром, узнать причины, удержавшие его от вступления в братство. Но не решился. Ты не можешь себе представить, как трудно мне было даже на это решиться.

— О нет, я это представляю себе отлично.

— Может быть, удержала нас также, — сказал Лолерк, — некоторая усталость от антиклерикализма, которую мы, молодые, испытываем все. Ты не думаешь?

— Это верно.

— Нам представляется, что человечеству грозят гораздо более непосредственные опасности, чем присутствие монахинь в такой-то больнице или нескольких бывших священников в светском учебном заведении. Я не отрицаю, что исторически точка зрения масонов была правильна; что борьба, которую они вели, была основой всякой другой борьбы; ни даже того, что они имеют некоторое основание прдолжать ее вести… Но я задаюсь вопросом, понимают ли они, что дом горит.

Дарну поглядел на Кланрикара.

— Во всяком случае, если в эту сторону направлено твое любопытство, ничто, по-моему, не мешает тебе утолить его.

XI ПРОИСКИ РИККОБОНИ

В тот день, когда Гюро навестил Жореса, Жермэна, заинтригованная запиской Риккобони, поспешила отправиться на улицу Булуа.

Поведение маклера было ничуть не менее загадочно, чем записка. Он намекнул, что с его стороны было одолжением взять в задаток только пятьсот франков на покупку восьми тысяч кило. У него был акцент уроженцев Ниццы. Говорил он, несмотря на некоторое зюзюканье, приятным голосом. Несколько раз он повторил, что у него «большие неприятности». Темнокожими пухлыми руками рылся в папках, разворачнвал коммерческие газеты, похлопывал по таблице курсов, почесывал голову, проводил пальцами между воротником и складками шеи, иногда таращил на Жермэну свои черные большие глаза, но ничего определенного не мог формулировать. Жермэна и не настаивала на большей ясности. Она боялась, как бы он у нее не потребовал добавочного задатка, и была счастлива, когда ушла, так и не объяснившись с ним.