Парижские тайны. Жизнь артиста - [87]

В это же время Жорж ушел из дома. Я заметил, что он стал каким-то другим: печальным, озабоченным. Я с улыбкой спросил, не влюблен ли он? Он разрыдался – я попал в точку. Я обнял его, стараясь утешить.

– Чего же ты плачешь? Это замечательно – любить, я помогу тебе быть счастливым. Если бы ты заболел, я бы тебя лечил. Так вот, считай, что я тебя лечу.

– Ну а тебя, тебя кто будет лечить?

– Мне никто не нужен. Я сильный. Этот дом твой, Жорж. Ты можешь принимать кого хочешь.

И все-таки он ушел.

Я ощутил пустоту. Я строил этот дом в надежде на то, что ему здесь понравится. Очень трудолюбивый, он привносил в жизнь дома в Марне свет и солнце. Я относился к нему, как к младшему брату. Возможно, я хотел стать для него тем, кем был для меня Жан. Но я не был Жаном Кокто, я не обладал ни его культурой, ни его умом, ни его гениальностью.

Жан Маре, Мария Шелл и Марчелло Мастроянни на съемках фильма Лукино Висконти «Белые ночи» по мотивам романа Достоевского

По окончании представлений «Рыцарей Круглого стола», первой настоящей пьесы Жана Кокто, которую я сыграл, я говорил себе: «Нужно платить, платить, платить». Так вот, очевидно, я платил за то, чем я был в жизни. Возможно, это была расплата за ту боль, которую я причинил Жану. Я написал ему об этом. Он ответил, что я никогда не причинил ему ни малейшей боли и; если я хочу, он бросит все и приедет. Жан был на юге Франции. Я знал, что он завершает там большую работу, поэтому ответил, что он доставит мне огромную радость, если приедет на один-два месяца в Марн, когда закончит свой труд.

Он написал, что это невозможно.

Вечером я ужинаю со своим больным, то есть с моим братом Анри, с матерью и племянницами. Потом смотрю телевизор, смотрю, но ничего не вижу, ничего не слышу. Отправляясь спать, иду в свою комнату, но не останавливаюсь там. Сам не зная зачем, прохожу в комнату Жоржа.

У меня нет никакого желания выходить из дома, но пока я так думаю, ноги несут меня в мою комнату, я одеваюсь, выхожу, сажусь в машину. Машина с открытым верхом, и я надеюсь, что воздух меня освежит. Включаю радио и медленно еду без всякой цели. Я в Париже. До площади Согласия я не думаю о том, куда еду. Я думаю о Жорже. Где он? В Канне. Мне хотелось, чтобы он был счастлив. Клянусь, это правда. Неужели я лгу самому себе? Не думаю, и все-таки мне грустно. Я запрещаю себе грустить.

Ну, если бы в восемнадцать лет я проснулся утром в своем собственном доме, который люблю, стоящем без фундамента на естественном зеленом ковре, с бассейном, художественной мастерской, если бы у меня была эта машина, в которой я еду сейчас, известное имя, роли, был бы я грустным? Нет… Значит… Значит, просто мне не восемнадцать лет.

На углу улиц Сент-Оноре и Сен-Рош я зашел в знакомый бар, заказал виски. Чувствую себя неловко, оттого что я здесь один. Я уже жалею, что зашел. Хочу уйти, но не ухожу. На меня посматривают с любопытством. В конце концов, я возвращаюсь в Марн. Перед тем, как лечь спать, звоню Мадлен, подруге Жоржа, у которой он живет. Она, кажется, обрадовалась, услышав мой голос.

– Я звоню, чтобы поздравить тебя с праздником, завтра праздник святой Магдалины.

Она передает трубку Жоржу. Разговор не клеится, то и дело возникают длинные паузы. Он снова передает трубку Мадлен. Она посоветовала мне выпить скотч. Они с Жоржем тоже выпьют. Таким образом, мысленно мы выпьем вместе. Я пообещал и повесил трубку, погасил свет. Чтобы заснуть, я грежу наяву до тех пор, пока смогу грезить во сне. Мой сон наяву странен, и мне нечем гордиться. Мне даже стыдно. Это сон плохого актеришки. Я представляю себе, что снова звоню Мадлен и заявляю, что в честь ее праздника я кончаю жизнь самоубийством. В ответ я слышу:

– Что? Что ты говоришь?

– Я вскрываю себе вены, пока звоню тебе.

– Ты с ума сошел. Жорж! Жорж!

– Я подумал, что твоим клиентам на пляже будет интересно завтра узнать подробности моего самоубийства. Я поставил вокруг себя сосуды, кровь течет в них.

Я слышу: «Жорж! Жорж! Жанно вскрыл себе вены. Вызывай “скорую помощь”! Звони в какую-нибудь парижскую больницу!»

Настоящий телефонный звонок отрывает меня от этих глупостей. Это Жорж. Он позвонил, чтобы сказать, что они выпили виски, думая обо мне.

– Я тоже.

Я забыл сказать, что выпил виски перед тем, как лечь.

– Я не привык пить один, это на меня очень странно подействовало.

Он смеется.

Я пытаюсь читать. Не получается. Не могу заснуть.

На следующий день я работаю в мастерской, готовлю декорации для пьесы Робера Ламурё, продумываю режиссуру пьесы «Пел соловей». Робер уже вторично обращается ко мне, и я тронут его настойчивостью.

Я открыл для себя новый способ живописи. Работая сразу над несколькими полотнами, я могу отдохнуть от одного, работая над другим. Но мне всегда трудно определить, когда картина завершена. Я то и дело возвращаюсь к ней. Это недостаток, имеющий, однако, определенные преимущества. Например, это позволяет мне пройтись, если можно так выразиться, каждый день по лицам моих лучших друзей Жана и Жоржа. В портрете Жоржа я дорисовываю его собаку Кюрану, которую он мне оставил. Я сделал так, что его рука лежит на ошейнике Кюраны. Его рука – это моя рука.