Парижские мальчики в сталинской Москве - [37]

Девушки, приехавшие из-за границы, знали толк в косметике. Ариадна Эфрон даже приучила Мулю Гуревича пользоваться кремом “Оникс”: “…по твоему совету, я пользуюсь им всё время, чтобы ты всегда меня любила, и никогда ни на капельку меньше”²⁵⁵, – напишет он Але в лагерь. Но это случай редкий. Тогда считалось, что косметика нужна не мужчинам и не юным девушкам, а дамам после тридцати лет. “Единственная косметика, которую признавали в восемнадцать лет женщины моего поколения, было мытье головы. Хочешь быть красивой – вымой лишний раз голову”²⁵⁶, – вспоминала Лидия Либединская.

Не случайно Георгию в СССР нравились или взрослые женщины, или девушки с ярко выраженной южной внешностью. Это всё представительницы южных этносов: еврейки (Иэта Квитко, Майя Левидова), армянки (Мирэль Шагинян), болгарки (дама из Голицыно) и даже украинки (Валя Предатько). А русские?

Весной 1940-го Мур считает москвичек привлекательными, но чем дальше, тем больше будет в них разочаровываться: “Все эти девочки очень хорошие, но они совсем не красивые, вот что жалко; нет, надо быть справедливым, некоторые из них довольно сносные, но ничего особо интересного. Поэтому мне и делать нечего”.²⁵⁷ Может быть, Мур просто рассуждал, как в басне лиса о винограде?

А кисти сочные как яхонты горят;

Лишь то беда – висят они высоко:

<…>.

Пробившись попусту час целый,

Пошла с досадою: “Ну, что ж!

На взгляд-то он хорош

Да зелен – ягодки нет зрелой…”

Нельзя сказать, будто советские девушки были так уж недоступны. Конечно, к 1940 году исчезли крайности первых послереволюционных лет, когда за социальной революцией едва не последовала и сексуальная. В двадцатых остался “крылатый Эрос” Александры Коллонтай. Ее “Любовь пчел трудовых” не переиздавали, а идея отмирания семьи при социализме была давно отвергнута. В 1940-м трудно было поверить, что еще пятнадцать лет назад Полина Виноградская считала вполне допустимым многоженство и многомужество, если только это не противоречило интересам советского государства.²⁵⁸ Забывались анекдотические истории про общество “Долой стыд!” и “вечерки” в рабочих общежитиях, куда приходили девушки, “готовые ко всему”²⁵⁹.

Государство, запретив аборты и ограничив разводы, пыталось поддерживать общественную нравственность, заменив собой почти уничтоженную православную церковь. В хороших семьях девочек воспитывали стыдливыми, а мальчикам не рассказывали самых элементарных основ половой жизни. Однако реальная жизнь в советской стране была далека как от патриархальной строгости, так и от революционной аскезы.

Мур и Аля приехали в Москву из Парижа, “города любви”, где “невинностью” тяготились, как ненужной обузой, и стремились сбросить ее поскорее. В Париже трудно было встретить девственника старше семнадцати-восемнадцати лет²⁶⁰, хотя женились обычно уже после двадцати пяти.

Мур будет с тревогой писать: “Неужели я потеряю мою «virginitè»[30] (re-sic) только с моей «legitimè»[31] (re-re-sic)? – Это, по-моему, было бы крайне плачевно”.

Французские нравы некогда шокировали его строгого отца: “…в вагоне из десяти пар девять целовались. И это у них центр всей жизни”²⁶¹²⁶², – писал Сергей Яковлевич в далеком 1912-м. Но за несколько десятилетий существования Третьей республики нравы не стали строже. Почти половина мужчин пользовались услугами проституток, причем опрос проводился среди посещающих церковь женатых мужчин-католиков.²⁶³

ИЗ РОМАНА ГАЙТО ГАЗДАНОВА “НОЧНЫЕ ДОРОГИ”: Ночью Париж был наводнен <…> людьми, находящимися в состоянии сексуального ража. Нередко в автомобиле, на ходу, они вели себя, как в номере гостиницы. Однажды я вез с какого-то бала молодую высокую женщину в прекрасной меховой шубе; ее сопровождал человек, которому на вид было лет семьдесят. Он остановил меня перед одним из домов бульвара Осман, – и так как они не выходили и не разговаривали, и так как, с другой стороны, я не предполагал, что этот кандидат на Пер-Лашез способен вести себя хоть сколько-нибудь непристойно, то я обернулся, чтобы узнать, в чем же дело. Она лежала на сиденье, платье ее было поднято до пояса, и по блистательной, белой коже ее ляжки медленно двигалась вверх его красно-сизая старческая рука со вздутыми жилами и узловатыми от ревматизма пальцами.²⁶⁴

А что говорить про кабаре с канканом и стриптизом! “Мулен Руж” и “Элизе Монмартр” конкурировали друг с другом, привлекая посетителей всё более откровенными представлениями. Моральных преград не было. Когда начнется война с Германией, танцовщицы наденут трехцветные трусики – под цвет французского национального флага. Их дополнят короткими юбочками – цвета британского флага.²⁶⁵ В кабаре “Фоли Бержер” танцевала темнокожая Жозефина Бейкер. Из одежды на ней были только бусы, невероятной длины серьги и набедренная повязка из бананов.

В Москве такой экзотики, конечно, не было. Даже Московский мюзик-холл закрыли в 1937-м как “буржуазное”, чуждое новой советской жизни заведение. Но по части свободы нравов Москва могла поспорить с Парижем.

ИЗ ИНТЕРВЬЮ КОРРЕСПОНДЕНТА РАДИО “СВОБОДА” МИХАИЛА СОКОЛОВА С ДМИТРИЕМ СЕЗЕМАНОМ, СЕНТЯБРЬ 2006 ГОДА: