Парижские бульвары - [22]

Дверь распахнулась. Я так и застыла с поднятой юбкой, с обнаженными до бедер ногами – застыла потому, что узнала во входившем офицере маркиза де Лескюра.

– Это вы? – почти раздраженно произнес он.

Не отвечая, я поспешно спряталась за дверь шкафа и быстро натянула чулки.

– Ради Бога, мне просто некуда было пойти…

– Сейчас не время для нарядов, неужели вы не понимаете? Как вы могли прийти сюда? Сейчас начнется пальба, санкюлоты уже совсем близко, только что отдан приказ швейцарцам сосредоточиться во дворце…

Мне не нравились эти упреки, и я равнодушно молчала, поднимая на затылок распустившиеся волосы. Среди одежды был флакон розмариновых духов, и я надушила ими локоны. Черт побери, если мне действительно суждено сегодня умереть, то я умру красивой. Санкюлотам будет жаль перерезать горло такой привлекательной женщине – если только они вообще способны воспринимать красоту. Впрочем, в глубине души я никак не могла поверить, что могу умереть…

– Хотите, я буду помогать вам, маркиз?

– Вы? В этих-то кружевах?

– Да, в этих кружевах. Не думаю, что в них я стала хуже или неловче. К тому же я ни за что не уйду отсюда к женщинам.

– Почему?

– Их истерики и меня настраивают на истерический лад. Он смотрел на меня так, словно пренебрегал моей помощью, относился к моим возможностям с известной долей презрения. Я нахмурилась.

– Что, разве вам не нужен помощник, чтобы перезаряжать ружья?

Он долго молчал, перетаскивая с кровати тюфяки и подушки и закладывая ими амбразуру окна. Грохот барабанов, доносившийся с площади Карусель, как будто стал тише.

– Будет жаль, если вас убьют, – довольно равнодушно сказал он. – Я уже готов к смерти, а вы?

– Не пугайте меня. Мне много раз в жизни казалось, что я умру от страха, но я до сих пор жива…

– Вы, по-моему, бредите, – раздраженно прервал он меня. – Сейчас речь идет не о страхе, а о пулях – о шальных пулях, черт побери!

– Выбирайте выражения, маркиз, – спокойно сказала я.

– Извините.

Я выглянула в окно – гренадеры в медвежьих шапках, гвардейцы в синих, белых и красных мундирах заняли позиции у главного крыльца, на широкой лестнице и в вестибюле дворца. Едва взглянув на них, я поняла, что бой начнется с минуты на минуту. Пушки, выставленные вперед, были по самые жерла набиты картечью. И везде – на террасах, балконах и у окон – виднелись напряженные фигуры дворян, сжимающих ружья…

У меня сжалось сердце. Мятежников было так много, что они, как саранча, заняли всю площадь. Их толпы волнами вливались во двор Принцев и дворцовые сады, овладевали двором швейцарской гвардии… Эти позиции защитники Тюильри сдали сами, из тактических соображений. Дворец был окружен со всех сторон. Мне вспомнились слова Редерера: «Сюда идет весь Париж, любое сопротивление невозможно».

– Вы что, действительно думаете остаться? – спросил маркиз.

– Да, сударь. Я останусь. И покажите мне, пожалуйста, как заряжаются ружья. Я буду подавать вам их после каждого выстрела.

Он, не возражая уже, дважды показал мне, как следует щелкать затвором, сыпать на полку порох и забивать пыж. После нескольких упражнений я овладела этим искусством – жутким, но нынче необходимым. Правда, ружья были так тяжелы, что я с трудом их удерживала.

– Необходима привычка, – заметил он. – Но это, по-моему, чудовищно для женщины.

Я пожала плечами.

– Мне много пришлось делать такого, что в Версале сочли бы чудовищным. Но я должна защищать себя.

Он покачал головой.

– Мадам, меня сочтут убийцей. Я должен прогнать вас. Я посмотрела на него усмехаясь.

– Не думайте уже о том, маркиз, что о вас подумают другие и кем вас сочтут… Перед смертью это просто глупо.

Он протянул мне бутылку, наполненную темной жидкостью.

– Выпейте. Это коньяк.

– Как раз то, что мне нужно…

Я мужественно, даже не поперхнувшись и не поморщившись, а лишь храбро зажмурившись, сделала пять или шесть глотков – коньяк обжигал, как пламя.

– Вы исповедались уже, маркиз?

– Нет, – хмуро ответил он, занимая место у окна. – Я еще не записал себя в покойники.

– А я была у священника три дня назад…

Я села на один из тюфяков, чувствуя, как с тиканьем часов утекают последние минуты покоя. Теперь все время будет делиться надвое: до того страшного момента, когда прозвучат первые выстрелы, и после. У меня было несколько секунд, чтобы подумать о себе, своих детях и своем будущем – таком зыбком и неопределенном.

За детей я была почти спокойна. Пока они с Маргаритой, им ничто не грозит. Маргарита была мне второй матерью, и теперь я искренно жалела, что иногда обижала ее. В случае самого страшного она позаботится о моих детях.

Жанно… Вот что причиняло мне истинную боль! Милый синеглазый малыш, веселый шалун, добрый и простой мальчик… Самое драгоценное мое сокровище, мой ангел, единственная моя радость. Стоило мне коснуться воспоминаний о нем, как я теряла спокойствие, становилась ревнивой матерью – тигрицей, у которой забирают детеныша, и мне стоило больших усилий гасить в себе эти инстинкты.

Его отец был человеком, впервые подарившим мне радость любви. Эта любовь, восхитительная и сияющая, как солнце, восходила надо мной, шестнадцатилетней, так ярко, что казалось, что передо мной простирается целый великолепный счастливый мир, всецело принадлежащий мне. Я не помнила уже слез, которые пролились позже, они забылись, стерлись в памяти. Зато осталось сверкающее ощущение счастья, полнейшей беззаботности, юности и красоты.