Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [83]

— Вы, кажется, были иначе настроены, Зоя Валентиновна? — напомнил Мусатов, чувствуя подвох.

— Когда? — удивилась Зоя.

Мусатов зашел в партком. Неверов, парторг, сказал, что еще не успел прочитать сценарий.

— Слушай, кстати, — начал Неверов с недовольным видом. — Если предположить, что Оружейников на фабрику не вернется, как бы ты посмотрел на то, чтобы место главного редактора заняла Савицкая Зоя? Я со всеми работниками советуюсь, в неофициальном, так сказать, порядке, — добавил Неверов. — И с партийными и с беспартийными. Просто интересно мнение…

— А кому это пришло в голову? — спросил Мусатов. — Дирекции? Или это ваше мнение, партбюро?

— Некоторые члены бюро поддержат ее кандидатуру, — ответил Неверов все с тем же недовольным видом.

— Я от души надеюсь, что Оружейников вернется, — сказал Мусатов.

Небольшого роста, с жестким хохолком над широким, с тремя складками лбом, Неверов был очень симпатичен Мусатову, который знал: секретарю парткома до сих пор приходится нелегко на кинофабрике.

— Ладно, давай на медицину понадеемся, — сказал Неверов. — А ты на Урал летишь? На завод Ильича? Это хорошее и конкретное дело, Виктор Кириллович.

И внезапно рассмеялся, потирая руки и качая головой:

— Ох, знаешь, удрал бы я от вас от всех обратно на свою ткацкую!

— Да ну, врешь ты все, — улыбнулся Мусатов. — Никуда бы ты не удрал.

— Нет, удрал бы! Вот на любом производстве — продукция, так? Люди, так? Полная конкретность. А у нас… Где тот ОТК, где тот критерий, по которым можно определить: вот ты, Мусатов, к примеру, нужное, полезное затеваешь дело или так, фантазии?

Мусатов сообразил: сценарий Неверов прочел, но ясного суждения о нем пока не вынес.

Мусатов встал во весь свой завидный рост и, положив руку на плечо Неверова, сказал, усмехнувшись:

— Я тебе только советую, Петр Егорович, когда ты судишь о людях и о продукции нашей, не прислушиваться ко всяким карьеристам и конъюнктурщикам.

Неверов ответил негромко:

— А я не за тем сюда партией поставлен, товарищ Мусатов, не вчера на эту фабрику со «шпули» пришел, Разберусь, в конце концов, уверяю тебя.

Мусатов ответил не сразу.

— Я не буду просить у тебя извинений, — сказал он наконец, — потому что это было бы опять глупо.

Выйдя из парткома, Мусатов подумал о том, что если бы на месте Неверова сидел человек иного сорта, то он, Мусатов, нажил бы себе неплохого врага сегодня. Впрочем… посмотрим, как оно обернется.

Через день вместе со своим ассистентом Толей Сегалом Мусатов улетел в Каменогорск, в котором два года назад уже снимал завод.

На Урале весна была хмурая и холодная, как осень.

С шофером попутки-полуторки договорились в минуту. Мусатов впихнул Толю с камерой и кассетами в кабину, а сам залез на мешки не то мела, не то алебастра.

Городок Каменогорск, с деревянными скучными домишками, с почерневшей церковью еще петровских времен, с горбатыми переулками и шатким мостом над заваленной грязным снегом речушкой, остался позади; машина вышла на шоссе, в серую степь, и Мусатов, полулежа на мешках, ежась от сырости и ветра, думал о том, что на трассе Тбилиси — Ереван уже, наверное, знойно. Широка страна моя родная…

После скользкого подъема, который старая полуторка одолела не без труда, все возникло сразу: и четыре трубы ТЭЦ, и корпуса завода, и весь рабочий поселок с двухэтажными стандартными домами. Мусатов сразу заметил, что их стало побольше, чем два года назад, иные еще не освободились от лесов: то тут, то там виднелись стрелы кранов, устремленные на север и на юг.

Толя высунулся из кабины и крикнул:

— Неплохая и-и-индустриальная па-анорама! (Толя заикался.)

Мусатов кивнул: что верно, то верно! А ТЭЦ дымит по прежнему, ветер дует на поселок. На крышах, и за изгородями палисадников, и на юном бульваре с голыми, озябшими деревцами ноздреватый снег будто щедро поперчен: копоть.

Директор завода Калимасов сказал Мусатову, что тот за эти два года облысел малость. Мусатов ответил, что директор малость раздобрел.

— Авралите? — спросил Мусатов.

— Не без того! — рассмеялся Калимасов. — А знамя держим.

Мусатов хотел было посетовать на дым, но Калимасов, как бы угадав его мысль, воскликнул:

— Сконструировали дымоуловитель, деньжищ кучу выбросили, а не оправдал себя! Другой проектируем. А пока весь поселок страдает. И Калимасова клянут. А что, правильно. Черт те что за некультурность!

Пошли в цех сталеплавильных электропечей.

— Вот и Терентьев, пожалуйста, — сказал Калимасов, — знатный сталевар.

Терентьев стоял на своей рабочей площадке освещенный заревом плавки. Он скомандовал крановщице, и бадья с шихтой двинулась. Гудела печь, подручный, маленький, меднолицый, следил за каждым движением сталевара. Позднее снова двинулся кран, теперь с ковшом, и в него полилась из печи до боли в глазах сияющая струя металла, а Терентьев на своей площадке, как древний бог солнца в колеснице, казалось, сам излучает сияние и огнедышащие кони сейчас поскачут в новый день.

Вечером в общежитии, куда поселили Мусатова с Толей, появилась молодая женщина. Из-под ее пальто виднелся край белого халата.

— Воронова, — представилась женщина. — Я начальник санэпидстанции. И простите, что врываюсь. У меня к вам дело, товарищи корреспонденты… хотя… — вздохнула Воронова, — не знаю, выйдет ли толк и на этот раз.