Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [37]

Парки вокруг заводов, институтов, школ густели на глазах, а по краям солнечных дорожек расцветала белая мальва, курчавились алые, как пламя, маки, голубой вьюнок «граммофончик» убегал в траву.

В новом Парке культуры однажды водрузили гигантское колесо с пестрыми подвесными кабинками, потом появилась парашютная вышка, потом качели, которые взлетали к небесам.

Жил Хорхе близ аэродрома, видневшегося из окна. Двукрылые и четырехкрылые самолеты стояли рядком под палящими лучами в низко скошенной траве. Когда, пробежав по дорожке, они отрывались от земли и с рокотом улетали в небо или, все громче рокоча, спускались, кружа над крышами,-Хорхе невольно съеживался и втягивал голову в плечи.

В полдень гудели заводы. И Хорхе тоже пугался. А потом привык и к гудкам, и к рокоту самолетов.

Он засыпал по вечерам под этот могучий гул советских моторов и часто видел все один и тот же сон: будто стоят они с бабкой Алехандрой посреди поля, задрав головы к небу: сверкают бабкины медные серьги, из трубки вьется сизый дымок, а там, в вышине, кружит самолет с праздничными и радужными, как у стрекозы, крыльями, и Хорхе явственно видит у штурвала отца в пилотке с кисточкой и алой звездой. Вот он сейчас кинет сверху полосатый арбуз, и арбуз расколется на земле, брызнув розовым соком и косточками, черными и блестящими, как единственный зрячий бабкин глаз.

Хорхе жил до осени почти беспризорным: по утрам он вскакивал в трамвай, который, грохоча и покачиваясь на узкоколейке, мчался по Брест-Литовскому шоссе прямо в город.

Город был зелен и горист, в садах высоко над Днепром, густых и тенистых, иной раз пахло Испанией, а то Францией, а то чем-то незнакомым еще пока, но уже родным.

Отцвели акации и каштаны, зацвели липы.

Липы росли вдоль верхних улиц города, шикарных, по мнению Хорхе. Он решил было, что здесь живут богатые. Но чем больше он шатался по городу, тем отчетливей понимал, что дети и взрослые и здесь, в Липках, и в садах над Днепром, и там, на окраинах среди заводов, близ аэродрома, работают, учатся, смеются и огорчаются, едят и одеваются почти совсем одинаково. Это было немаловажным для Хорхе открытием, но он еще избегал новых знакомств, в душе боясь нарваться на местного Брюеля.

Как-то под вечер он забрел на обширную площадь и по крутым железным ступеням поднялся к голубоватой, стройной и легкой церкви, обнесенной балюстрадой.

Церковь была заперта на замок. Хорхе подумал, что святая мадонна там попросту спит, ничего не требуя от людей, никому не мешая, и от нее никто ничего не требует, и ей не мешает, и это тоже ему понравилось. Бесполезный она человек, бог с ней.

Он подбежал к балюстраде и замер.

Далеко внизу под обрывом светились и дымились заводы Подола, отдаленный гул труда, ни на миг не умолкавший, долетал сюда, на вершину, вместе с ветерком, полным запахов воды, угля, зелени, мазута. Днепр плыл спокойно и широко, огни буксиров и самоходных, тяжело груженных барж трепетали в короткой волне; смутно белели пляжи Труханова острова, его заросли тонули в лиловатом мареве, а в небе, уже не голубом, но еще не черном, звезды, большие и малые, переглядывались с малыми и большими светилами трудовой земли. Жарко дышали паровозы, пуская космы дыма, полные искр; то тут, то там рождались синие сполохи электросварки, скрежетали подъемные краны, стучали моторы, гудели провода.

Какой мирный покой в кипучей этой работе!

Хорхе полюбил захаживать на рынки. Стрекозы шныряли над красными горами помидоров, желтыми — кукурузы, синими — баклажан, белыми — капусты. Город был сыт до того, что Хорхе увидел однажды, как вниз по крутой тенистой улочке мирно катится упругий зеленый арбуз, выпавший, очевидно, из грузовика, и никто не обращает на него внимания.

Иной раз Хорхе прибегал к матери в ателье или к дяде Игорю в читальню.

Наташа устроилась на работу с удивившей ее быстротой и сразу обрела популярность, — она и впрямь умела делать красивые шляпы.

Все знали Наташину историю, но она охотно снова и снова рассказывала, как познакомилась с Мигелем во Франции, как уехала с ним в Мадрид, была бедна и очень счастлива, а потом Мигель погиб в бою с фашистами.

Испания, преданная и порабощенная, была далека, но воспоминания о героической борьбе, которая велась там долгие месяцы, были еще так свежи, что глаза пожилых женщин увлажнялись, а молодых — сверкали гневом.

Иные были готовы и самое Наташу зачислить в героини.

Она смущалась, краснела: «Нет, нет. Я ничего не сделала. Но я очень страдала».

Разве этого мало? К ней относились с бережной теплотой в этом городе, как будто чужом, но на улицах которого, в парках или на набережной ей внезапно чудилось, что она узнает, как в сновидении, вот этот старый дом с бородатым атлантом под балконом, вот эту аллею платанов… этот запах… Она обретала родину постепенно, не вдруг, и каждый день становилась все радостней.

Хорхе, когда он являлся к матери на работу, привлекал всеобщее внимание. Сын испанского летчика, шутка ли! Он вел себя тихо, не столько из скромности, сколько из уважительного смущения, и разглядывал женщин и девчат, которым мама примеряла шляпы, большие и маленькие, называя киевлянок по старой привычке «сеньорами». Они помирали со смеху, но покорно вертели головой перед зеркалом. Сама Наташа становилась похожей на киевлянок, и никогда еще Хорхе не любил так сильно свою мать.