Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [142]

Он сказал еще:

— Думаешь, мне тебя не жалко, дочка? Ай, жалко, клянусь жизнью, это я тебе говорю, Бабурия!

Улыбнулся и смахнул что-то с ресниц.

— В жизни, Кирико, нужно уметь героем быть. Большой, слушай, герой или поменьше герой, это — как жизнь подскажет, пха. Ой, жизень… жизень…

Она сказала:

— А вы жестокий, вы, оказывается, недобрый человек, Николай Эдишерович!

Но уже все предвидела, конечно: бессонную ночь сегодня здесь, на галерее, на раскладушке, под тяжелой и теплой буркой Нико. Нет, какие там слезы. Она будет глядеть на звезды и думать.

Кто сказал ей однажды: «Я верю в вас, Кира».

Не пришла ли пора доверие это оправдать?

Но как это возможно? И куда теперь? А может — никуда? Остаться? Принять подарок Варкеша — черный амулет?

Ведь не может же она экспедицию бросить, будто тифом заболела или ногу сломала. Или надо поступить именно так?

Пусть гневается добрый человек Нико, и пусть какой-то девочке, которую Кира видела лишь однажды, пусть ей будет скверно, как некогда было самой Кире?

Ведь это нелепость, вздор — завтра съездить в Пасанаури за своим чемоданишком, а в понедельник на ранней заре стоять на полупустом перроне и ждать битком набитого транзитного из Еревана на Москву?

Да, понедельник. А во вторник, самое позднее в среду, сюда вернется тот единственный, который нужен Кире. Этого не может быть попросту!..

Однако — будет.

Вот и кончился твой фильм, Кира. А жизнь твоя ведь только-только начинается…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Пришла зима.

Как-то январским днем Мусатов, обогнув Комсомольскую площадь, свернул на глухую улицу и притормозил у двухэтажного дома с резными наличниками. На крыше за лето прибавилось четыре телевизионные антенны, а цветы на окнах разрослись.

Он поднялся на второй этаж, позвонил в обитую клеенкой дверь. В коридоре пахло свежевымытыми полами, на кухне плясала крышка закипевшего чайника.

Над оттоманкой — гитара, на столе — свежая буханка, а в стакане соска-пустышка с колечком. Печная дверца приоткрыта, в огне трещат дрова.

За сеткой кроватки что-то шевельнулось, завозилось, зевнуло. Голопузый малыш, в одной распашонке, привстал, кряхтя, уставился на гостя темными, как кофейные зернышки, глазами и улыбнулся во весь рот, показав два маленьких зуба.

— Здравствуй, Пал Палыч, — сказал Мусатов.

Скрипнула дверь, вошла Тоня, вытирая о передник руки.

— А, Виктор Кириллович, — удивилась и растерялась немножко Тоня. — Пришли, значит…

Она посмотрела на Мусатова снизу вверх, улыбнулась, покачала головой:

— Значит, пришли все же. Да вы садитесь. Я во вторую смену, ничего. А Павел скоро придет и Пашку понянчит. Он нянчит у нас, отец, когда я на работе.

Она очень смущалась, Тоня.

Мудрено ли? Ведь, кажется, договорились еще тогда, в конце октября, что не станет больше приходить и задавать вопросы.

— Да. Не картошка… — вздохнула Тоня.

Она смахнула прядь с лица и села рядом с гостем на оттоманку.

— А кино я ваше видела, — заговорила Тоня бойко, — про Нико Бабурию, видела, ну, это так… А я опять на стройке, — сказала Тоня, следуя за ходом своих мыслей и боясь, как бы Мусатов не спросил про то, о чем спрашивать ему бы и вовсе не следовало. — Опять я, Виктор Кириллович, малярю…

Она подняла захныкавшего было Пашу, закутала в одеяльце и посадила к себе на колени.

— Опять малярю, значит, а мы еще одно кино небольшое смотрели. Это кино комсомольцы снимали, ученики, вроде ваши, Кирка говорила… — сказала Тоня и прикусила губу.

Пашка улыбнулся и схватил Мусатова за палец цепкой, сильной пятерней.

— Значит, она вернулась, Антонина Карповна? И теперь в Москве?

Он говорил тихо, глухо, не глядя на Тоню.

Она молчала, отвернувшись к окну. Пашка снова принялся хныкать, Тоня вскочила, уложила Пашку и сунула ему в рот пустышку, чтоб не мешал.

— Да и не уезжала она никуда, Виктор Кириллович! Ну? Здесь. В Москве. Работает и к учебе готовится, и оставьте вы ее за ради бога, ведь успокоилась теперь. Вы ведь еще тогда, в октябре, мне сказали: «Всё. Не приду. И адреса искать не стану». Уехали. И вот опять, пожалуйста!

— Так ведь не картошка же, — усмехнулся Мусатов.

— Вы с дочкой помирились, Виктор Кириллович? — спросила Тоня, поглядев ему в глаза.

Он вздохнул и улыбнулся с нежностью:

— Мы никогда еще не были так дружны. И всё пятерки у нее. Даже по математике!

— Ну вот. А жену я вашу видела по телевизору. Она про овощи свои рассказывала, как они под лампами здо́рово растут. Видная из себя женщина. Красивая. Ее-то вы и любите. Да, да. Ведь я цыганка-ворожея, — пошутила Тоня, — меня не проведешь. А Киру не ищите.

— Она меня совсем забыла?

— Не без того, — ответила Тоня, не соврав, — и слава богу. Ей было трудно, тяжело, когда она ко мне ввалилась тогда нежданно-негаданно. Я ведь вас ни в чем не упрекаю, Виктор Кириллович, ни в чем! — воскликнула Тоня горячо. — Потому что Кирка около вас человеком стала. И доказала тем, что вас же оставить силы в себе нашла. Но теперь не надо. Беда.

— Беда?

Тоня встала, и он встал.

— Нико Бабурия и тут рассудил правильно, — сказала Тоня твердо.

Вдруг ее глаза сверкнули по-цыгански и она поглядела на гостя, подбоченясь и чуть поведя плечом: