Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [140]

Она улыбнулась, у нее были удивительно белые, ровные зубы, будто светились; ясный взор голубых глаз, свежая кожа; седина только подчеркивала ее моложавость.

Улыбнулась и сразу нахмурилась.

— Тебе уже сегодня будет трудно. Сегодня за обедом. Ты увидишь, Света… Катя — все против тебя! Ты к этому ведь не привык, дорогой. Ты — кумир семейства. Чингисхан, милый мой, красивый, доблестный, обольстительный, родной мой человек, тебе придется выбирать. Потому что я не потерплю. Вот так. А теперь пошли обратно. Тебе надо решать. И быстро, — говорила Ирина, крупно шагая рядом с ним, такая бесконечно родная в своей вечной отчужденности! И он думал: «Надо решать. Быстро…»

Он не знал, разумеется, что в этот самый день и вечер решали за него.

Еще только светало, когда Варкеш подрулил к калитке и дал короткий гудок. Кира тотчас же вышла, ежась в легком плаще — утро было свежее, как горный ключ. Она села рядом с Варкешем, и машина побежала по извилистой дороге меж сонных, в зелени, домов.

Ей подумалось, что с момента отлета Мусатова прошло уже несколько часов, что время пододвинулось ко вторнику (самое позднее, к среде), и от этой мысли в ее душе затрепетал, защебетал целый выводок теплых птенцов, разбуженных южной зарей да упругим ветром, полным пахучих лепестков…

…Хозяйка ни о чем не расспрашивала: муж и жена? Или просто так, счастливые? Она поставила им на белый буфет решето винограда и кувшин молодого мутного вина. В тот вечер луна поднялась высоко, и от плюща на оконце зубчатые тени упали на голубоватый земляной пол. Он был прохладный, а в горенке повисла духота.

Кира сидела на лунном прохладном полу возле топчана, прижавшись щекой к мусатовской ладони, и оба они слушали музыку, которую передавали по радио. Короткие волны накатывались и рассыпались неторопливыми всплесками звездных брызг. Это был концерт, так и не узнанный в тот час Мусатовым; рояль с оркестром играл где-то очень далеко от этой деревушки на краю света — в Москве ли, в Риме ли, на каком-то ли острове? А Кира понимала все, о чем говорила музыка; лунный свет, и виноград, и прохладный земляной пол, и горячая любимая ладонь — это и есть то, ради чего живешь на свете.

Варкеш в тот вечер устроился на ночлег в своем газике на заднем сиденье и тоже слушал музыку.

Потом в приемнике вдруг что-то затрещало, завыло, засвистело, и концерт оборвался на полузвуке.

Стало тихо, как на дне океана. Где-то очень далеко залаяла овчарка обходчика и смолкла.

Никого не осталось на свете, кроме Мусатова с Кирой…

…А сейчас в газике Варкеш стал насвистывать несколько фраз той музыки. Он насвистывал хитро, как сообщник, поглядывая на Киру; у нее навернулись слезы, и она улыбнулась, тряхнув головой.

Никого у нее сейчас не было ближе и роднее Варкеша, потому что он тоже ходил по деревне Эвжихаш и к подошвам его башмаков пристало немножко ее земли.

— А плакать не надо, — сказал Варкеш, вертя баранку; жесткая, седеющая его шевелюра стала дыбом от ветра. — Время бежит быстро, — добавил он.

Помедлил и спросил:

— Он давно вам амиго — друг?

— Всегда! — ответила Кира, не задумываясь. — Я о нем знала, когда еще совсем маленькая была.

— Вот как? Воистину? Ну? Это грандиозно! — сказал Варкеш. — Это же провиденция, иначе — судьба!

— У меня один он и есть! — воскликнула Кира злобно, будто с кем-то споря, хотя Варкеш был полон сочувствия и понимания.

— Я вам подарю амулет африканский, из Касабланки. Маленькая черная мадонна, — пообещал Варкеш, — где-то у меня в чемодане есть. Кто им владеет, того не покидают. Так, суеверие, глупость, а все же подарю. У него в Москве жена? Дочь?

Он отлично все знал и сам.

Кира молчала.

— Ах, что за беда, воистину! — воскликнул Варкеш. — Он артист, много ли он живет дома? А вы, Кира, всегда можете с ним рядом быть, всегда в дороге с ним быть! Не надо так все сложно, так все грандиозно строго. Вы думаете, жизнь длинная? Короткая вещь жизнь, Кира, эль кэрро. Надо веселее смотреть. Я сам почти старик, можете верить.

Она молчала. Пусть говорит. Пусть говорит!

— А то, — подмигнул Варкеш, — благословит вас черная мадонна, а? Воистину? Вот это было бы грандиозно!

Горы уже надвигались. Из зеленых они становились желто-красными, будто опаленные пожаром под густо-синим осенним небом.

Газик бежит. Часы идут…

И нет такой силы, разве что только смерть или война, которая могла бы помешать встрече Мусатова с Кирой во вторник, самое позднее в среду…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В Тбилиси Кира тотчас же позвонила на турбазу в Пасанаури и попросила к телефону Сердечкову, но подошел Сегал.

Приняв официальный тон, Толя сообщил, что сегодня сняли в Ботаническом саду столько-то метров, а завтра спозаранку будут встречать автобус с туристами в Аннанури. Хорошо бы, приехал Варкеш, без него трудно.

— Значит, Николай Эдишерович в Тбилиси? — обрадовалась Кира.

Ей только его и хотелось видеть теперь. В Пасанаури уже совсем не хотелось: Сердечкова охладела к ней за последнее время. Толя преисполнен лукавого снисхождения и сочувствия, это Кире тоже ни к чему. Санька не в счет, но в последнее время всегда кажется, что он так и ждет повода, чтобы нагрубить.