Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [141]

Да ну их всех к чертям! Никого, никого не нужно!

Только бы доброго Николая Эдишеровича!

Она направилась на автобазу, но встретила Бабурию еще на тенистой площади с темной водой в бассейне. Бабурия нес полную сетку свежих баклажанов; за ним следом, чуть поодаль, шли черноглазые мальчишки, как всегда, с тех пор, как он начал сниматься в кино.

— А, Кирико! — обрадовался Бабурия.

Он сказал, что у него только что закончилось профсоюзное собрание на автобазе и вот он идет домой.

— Улетел? — подивился Нико, узнав, что Мусатов уже в Москве. — Кто-то там усомнился, слушай, добрый ли человек Бабурия, или злодей, пха?.. Ай, скорей бы возвращался Виктор! Маруся замечательная женщина, но она снимает кино не так красыво. А как поживает дед Аветик? Снимался? Хоть в кино посмотрю, какой он, дедушка Аветик! И внуки приехали? Ай, сатаны, приехали! Идем, Кирико, обедать. Старуха харчо наварить обещала. Пошли. Голодная?

— Ужас! — воскликнула Кира, которая только сейчас вспомнила, что не ела почти весь день.

— Ну вот. И разговор есть. Клянусь жизнью.

…Позднее, когда Кира вспоминала весь этот вечер, следующий день и утро понедельника, ей всегда казалось, что невидимый, но зоркий объектив был все время направлен на нее и Бабурию. Ей не довелось рассказать об этом Мусатову, но впоследствии она не раз думала об одном и том же: вот он — конец ее фильма, неожиданный, как и сама идея, его породившая, конец, ничем, казалось бы, не подготовленный и в то же время вполне закономерный, раз героем его снова стал Нико Бабурия.

Настоящий конец фильма, который видели потом на всех экранах, был, разумеется, другой и более значительный для образа самого Нико.

Тот режиссер вместе со своим героем как бы поднялись высоко над проезжей дорогой, на кряж, откуда увидели совсем иные дали. На этот раз конец удался Мусатову.

Именно Нико, а не кто другой, произнес простую фразу:

— Уехать тебе надо, Кирико, это я тебе говорю, Бабурия.

Он сказал это совсем тихо, потому что на галереях старого дома, как всегда, шла своя жизнь, и разговор этот не предназначался для чужих ушей.

«Старуха» уже разлила харчо по тарелкам, из которых поднимался густой пар, и Кира видела лицо Бабурии как бы в тумане. И он ей показался куда моложе, — таким, как в кадрах военных лет из фильмотеки, когда он вез через Ладогу мандарины для детей.

— В Пасанаури? — спросила Кира, с аппетитом принимаясь за еду.

— Нет, совсем. Из Тбилиси и, слушай, с Кавказа. Из группы уйти и уехать.

— А вы всё шутите… — улыбнулась Кира, отломив себе кусок пухлого лаваша и посыпав харчо пахучей травкой.

Она уже выпила полстакана молодого винца, и у нее немножко шумело в голове.

— Какие шутки? Я с тобой, как с дочкой родной, говорю. Пха… шутки.

Она поняла, покраснела, выпрямилась.

— Ну, Николай Эдишерович, давайте оставим это.

Мало ей Сердечковой, Сегала и остальных. Теперь Нико туда же.

— Серьезно тебе говорю, Кирико. Как отец родной говорю. Срочно уехать надо.

— Зачем вы так, Николай Эдишерович! Вы ведь ничего про меня не знаете, и жизни моей не знаете, которая меня уж и так пошвыряла. Я тоже на счастье право имею. Как все люди.

Она говорила совсем тихо, почти шепотом, потому что студент-сосед, как всегда, занимался с товарищами на нижней галерее, старая Симонидзе, снимая с веревок белье, перекрикивалась с соседкой, а во дворе под платанами мальчики играли в шашки.

— Счастье? Пха… Счастье, Кира, горячее бывает. А твое счастье холодное будет. Ты ложки не клади. Ешь. Нехорошо, Кирико, обижаешь, кушай. А ехать надо, слушай. Теперь, сегодня-завтра. Пока он не вернулся. Так будет легче и тебе, и ему, это я тебе говорю, Бабурия. Я все про тебя знаю, Кирико, ты не думай, люди говорили. Но ты сейчас уже другая, клянусь жизнью. Ты с людьми работала, со всеми нами работала. Я понимаю — экспедицию всю бросить — что такое? На тебя документы, у тебя хозяйство всей группы, понимаю. Кто близкий есть? — спросил он.

— Кто близкий? — спросила Кира тихо и зло. — Мусатов. Вот кто. А в детстве тетка его была да сестра.

— Хорошо за добро платишь, — тихо волновался Бабурия, — у него дочь растет, слушай. Ты без отца росла?

— Росла. Ну и что?

— Ай, нехорошо говоришь, — вздохнул Бабурия, — ты думаешь, Бабурия старик, ничего не понимает? Забыл все старик? Я бы тебе легенду одну рассказал, да, легенда… Но тебе сейчас неинтересно, знаю. Ты думаешь — радость нашла, жизнь свою нашла. А тебя ждет холод. Один только ххолод!

— Какой такой холод?

— На душе. С Виктором будешь в экспедиции туда-сюда, или совсем его из дому уведешь, ххолодно тебе будет, Кирико.

Помолчали. Нико уже выхлебал свою тарелку харчо.

— Что же вы предлагаете? — спросила Кира и поджала губы.

— Так я же тебе уже сказал, слушай! Уехать надо.

— Ну, ладно, давайте менять пластинку, — сказала Кира примирительным тоном.

Она повысила голос до нормального и заговорила о предстоящих съемках. И вдруг замолкла на полуслове, хотя Нико ее не перебивал.

Снова помолчали немножко.

— Ты у кого жила в Москве, Кирико?

— У одной женщины…

— Хорошая женщина, слушай, замечательная? Свой человек?

Кира молчала.

— Телеграмму дай, что едешь. Ты ведь замечательная, Кирико, за-ме-чательная!