Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [134]

Газик круто свернул с раскаленной дороги в зубчатую лиловую тень; теперь Кира слышала его фырчанье и то, как ветки хлещут по кузову и стеклам.

Она пошла по тропке к калитке.

Рубаха Варкеша потемнела от пота, он вынул из нагрудного кармана телеграмму, тоже влажную. И Кира ее прочла.

— Когда полетит? — спросил Варкеш.

— Сегодня надо, — ответила Кира хмуро, — надо сегодня, и он отлично успеет вернуться во вторник или, самое позднее, в среду утром. Он пробудет в Москве два-три дня и вернется, — повторила Кира.

— Два-три дня это немного, воистину, — сказал Варкеш, разглядывая Киру.

Да, конечно, он вернется во вторник.

И все же что-то произошло с появлением этого белого бланка с текстом, написанным от руки, русские буквы путались с армянскими. Что-то произошло, что-то случилось, хотя кругом все было по-старому: белела над деревней верхушка Арарата; сквозь гору, казалось, просвечивает голубизна небес. Кудрявились на склонах виноградники, серебрились низкорослые оливковые деревца, журчали мутно-желтые арычки в своих глиняных руслах средь глиняных приземистых домишек, шелестели длинные кукурузные листья; индюк, раскрыв хвост черным веером и тряся алой бородой, расхаживал под навесом, где валялось рассохшееся корыто. Тяжелые гроздья чернели среди лапчатой листвы, а под ними, у дощатого стола, старший сын хозяйки мудрил над испортившимся радиоприемником — карамельно-розовым, с золотой шкалой и неоново-зеленой стрелкой.

Сидя на корточках, хозяйка раздувала огонь под медным чаном, стоящим на двух кирпичах; жмурилась от едкого лозового дымка.

В чану булькало какое-то душистое варево, отдавая перцем и гвоздикой.

В сенцах, как и прежде, белело густое молодое вино в четвертных бутылях; Кира задевала головой гроздья спелого винограда, подвешенные к жердям, и пучки сушеных трав иссиня-зеленых и буро-красных.

В горенке царил полумрак от плюща, который увил и без того глухое оконце.

Мусатов спал на железной койке, повернувшись лицом к стене.

Кира постояла с минуту, прикрыв за собою дверь и глядя на его бронзовую спину и заросший красный затылок.

Она не двигалась, едва дыша, но он почуял ее присутствие, шевельнулся во сне, потерся щекой о подушку, лениво откинул руку, и рука повисла над полом. Повернул голову и приоткрыл отяжелевшие веки.

Кира стояла очень прямо, и он видел ее на фоне беленой стены, закатный луч падал прямо на Киру, и она знала, что Мусатов любуется ею, что она хороша.

Мусатов глядел на нее из-под век, и по его сонной и чуток насмешливой улыбке (будто над собой, над своей слабостью насмехается) Кира понимала, что власть ее над ним в эту минуту очень велика.

Она молча подошла, опустилась на прохладный земляной пол и прижалась губами к его ладони.

— Ну перестань… что ты… — сказал Мусатов, высвобождая руку, и притянул Киру к себе.

Она помедлила с минутку, прежде чем дать ему телеграмму, которую зажала в кулаке.

— Может, не поедешь… а?

— Ну нет, дудки, ну нет, черта с два, еду…

Он вскочил.

Раз уж они решили там смотреть, так только в его присутствии!

— Когда самолет на Москву? Вы не помните, Кира?

Это уже был деловой разговор.

Она помнила. Он, конечно, успеет, если поторопится.

— Но вы не забудете, что студенты из ГДР прибудут в Батуми в пятницу… — Она с трудом переводила дух.

— Но я же вернусь еще во вторник. Наверняка. Но как удачно, что сегодня успели снять деда с внуками, верно?

Как бы там ни было, а старик дождался внуков. Приехал нефтяник — грузный, серьезный мужчина в новехоньком сером костюме, на лацкане поблескивал орден. Он привез двух дочек-школьниц, хорошеньких, застенчивых и смешливых.

Из Акстафы приехала седеющая худенькая женщина — работница-текстильщица в национальном костюме, сохранившемся от бабки, — золотая вышивка на корсаже местами посеклась.

Из Еревана прибыл правнук, радиотехник, молодой парень, с молодой женой и годовалым младенцем — праправнуком Аветика. Он привез собственный узкопленочный аппарат, чтоб снять то, как будут снимать прадеда с семьей.

Поскольку такой уж начался съезд, Кира слетала с Варкешем в колхоз близ Эчмиадзина за виноградарем, таким же грузным и серьезным, как нефтяник, только носил он жилетку поверх черной рубахи. И пока Кира уговаривала его ехать, он молча ходил с опрыскивателем вдоль кустов винограда, а за ним и за Кирой скакало босоногое его многочисленное потомство.

Газик набился до отказа. Грешным делом, председатель колхоза в своей тигровой рубахе и его семейство тоже снимались в качестве внуков деда Аветика, потому что Мусатову захотелось, чтоб было их побольше и чтоб все понимали: не зря, не напрасно задает Нико Бабурия извечный свой вопрос!

— Это, кажется, хороший получился план, — говорил Мусатов, надевая ботинки, — это, честное слово, совсем не скверный план, когда дед спускается без стремянки со своего поднебесья прямо в лоно семейства… Да что ты плачешь, глупенький человечек? Я же вернусь во вторник, помощник ты мой хороший.

— Конечно. Иначе я просто умру.

Так вот что случилось с приходом телеграммы… «Спускается со своего поднебесья прямо в лоно семейства…»

Кира смахнула слезы и стала спрашивать, какие будут распоряжения. Сердечковой? Сегалу? Сейчас она проводит его в Ереван на аэродром, переночует и завтра на заре отправится обратно.