Париж в настоящем времени - [110]

– Сказать вам все, как есть, будет правильно, и я хочу этого.

Она ждала. Жюль не мог предугадать, что она думает, а она застыла и почти не дышала. Он попытался вспомнить, что она намного моложе и, возможно, находится на неизведанной территории, но и сам он испытывал явственный страх.

– Я буду неоригинален, – сказал он. – Я полюбил вас, как только впервые увидел. Это было неправильно. Я не заслужил этого, и ничего из этого не выйдет, да и не могло выйти. Я старше вас в три раза. Мое собственное дитя гораздо старше вас. Я всегда презирал мужчин, которые стремятся продлить молодость, цепляясь за юную женщину. Понятно, что им ничего не остается – их жизнь стремительно истекает. Но это не по-мужски, я бы сказал, что это воровство. Куда благороднее привязать себя к мачте своих убеждений и преданности и встретить смерть, не пытаясь спастись в объятиях более молодой, свежей и прекрасной, чем ты, – это невозможно, потому что спасения нет… Но я хочу, чтобы вы просто знали, что, когда мы пожали руки при первой встрече, я не хотел отпускать вашу руку. Я увидел, как вы протянули мне руку, – помните? На вас было то платье – и ничего прекраснее я в жизни не видел. Я хотел только одного: чтобы это продолжалось вечно. И это было не мое сумасшествие, но духовное завещание вам.

– Но такое случается постоянно, – сказала она.

– Люди постоянно влюбляются в вас, только коснувшись вашей руки?

– Люди с большой разницей в возрасте влюбляются друг в друга.

– Это ошибка, и это не работает.

– У вас может быть еще двадцать пять лет.

– Правда? Вы когда-нибудь видели столетнего старца голого? – (Она рассмеялась, грустно, но рассмеялась.) – Возьмем самый крайний случай, прадед моего отца дожил до ста шести. Это было давно, еще в девятнадцатом веке. Итак, когда мне будет сто шесть лет, вам будет пятьдесят шесть. У вас будет по-прежнему прекрасное, гибкое тело, вы сможете бегать и прыгать и предаваться любви часами. К тому же я не доживу до две тысячи двадцать шестого года. Вряд ли.

– Может, хоть десять лет? – спросила она.

– Увы, это не переговоры. Я не доживу даже до сентября.

– Вы больны?

Из страха сделать признание, которое могло быть предъявлено в суде для отмены страховых выплат, он мог сказать только одно: «Нет».

– Тогда откуда вы знаете? Сначала я думала, вам лет пятьдесят.

– Вы очень добры.

– Честное слово!

– Даже если так. Я знаю потому… Как же вам объяснить? – Он старался отыскать хоть какое-то объяснение, помимо правды, но то, что он в итоге сказал, обернулось правдой, которую он скорее предчувствовал, нежели осознавал. – Я кое-что сделал, и это висит надо мной.

– На войне? Вы кого-то убили?

В силу необходимости он ответил уклончиво:

– Я считаю, что убийство одного человека другим может быть совершено только в одном случае: если оно совершено ради защиты невинного от зла. И что Бог простит спасение жизни ценой убийства, если отнятые жизни – это жизни агрессоров. А если кто-то не верит в Бога, тогда должно показаться странным, что совесть ведет себя именно так, как Он. Но не важно, насколько морально оправданно или неизбежно может быть убийство, ты не можешь избежать его. Каким-то образом мир может вынудить тебя убить, но все равно, сколько бы ни старался, смыть свой грех ты не можешь. Добрые дела, совершенные после, ничего не компенсируют. Ты оборвал жизнь, данную Богом, погасил ее. Ты задолжал за душу, которая по определению выше любой цены, какую ты мог бы возместить, и ни помыслом, ни делом ты ничего не исправишь. Если это так, если это было со мной все время, как я могу втянуть в это такого прекрасного человека, как вы?

– А если вас тоже любят в ответ? Разве не может любовь оттянуть неизбежное?

Он думал: «Она молода. Какое бы чувство она ни испытывала ко мне, оно исчезнет через день или два, и так и должно быть».

– А если вы любимы так, что при этом не важно, сколько вам лет, не важно, что вы умрете и когда это случится? – не сдавалась она. Ее великодушие само по себе было прекрасно, но ему пришлось ответить честно.

– Ничего не изменится, – сказал он, предполагая, что она взорвется от боли или гнева, особенно когда он продолжил: – Уже стало традицией на этом факультете, что юные, восхитительные девушки связываются со старыми дряхлыми музыкантами, вроде меня. Это неправильно. – Вот теперь-то он точно был жесток и ожидал, что она рассердится.

Но Элоди поступила совершенно необычно. Не уступая и не подавая ни единого признака смятения – волнение, да, было заметно на ее лице, – она сказала:

– Я понимаю. Я перевелась к Левину, когда почувствовала, что вы не хотите, чтобы я приходила к вам. Сказать по правде, я играю лучше, чем он, потому что у него совсем нет чувств. Он хорош лишь в чисто техническом смысле, и я действительно должна покончить с ним.

Жюля ее спокойствие сразило наповал.

– После моих слов я ожидал чего-то иного, наверное, взрыва.

– От меня?

Он кивнул.

– Только не от меня. Я не умею взрываться. Но я хотела бы завершить курс с вами, частным образом. У вас дома, до середины июля, когда я уеду в Лион. Вы, наверное, помните, что я сама пришла к вам. Что я хотела, чтобы именно вы меня учили. И я все еще хочу этого. Я могу платить за уроки, но не буду вам предлагать, зная заранее, что денег вы не возьмете.