Париж в настоящем времени - [101]

– И не могу для собственного удовольствия написать сонату?

– Вы когда-нибудь раньше хоть раз продавали свои музыкальные сочинения?

– Да.

– Тогда нет.

– А как же кто-то об этом узнает?

– Могут и не узнать, но если узнают…

– Как? У них, то есть у вас, что, есть собственные детективы?

Арман секунду помедлил. Он чуточку подвинулся в кресле и наклонился к Жюлю. А потом посмотрел ему прямо в глаза:

– У них целая армия детективов, для которых стимул – проценты с каждого аннулированного полиса.

– И сколько же процентов они получают?

– Десять. Вот так. Десять процентов от всего, что вы выплатили, если мошенничество обнаружится до того, как будет выплачена страховка. Если же страховка выплачена и компания может выцарапать деньги назад, поощрение – тоже десять процентов, что в вашем случае может составить миллион евро. И если, после того как полис вступит в силу, возникнет хоть намек на нарушение условий, вы станете очень популярны, уверяю вас.

– То есть мне нельзя будет даже маленькую песенку сочинить?

– Песенка, симфония, соната, ария – для них это все одно и то же.

* * *

Спустя полтора часа, заполнив все бланки, получив надлежащие подписи и чек на первую четверть первого взноса, которая будет получена после успешно пройденного медосмотра, Арман вышел на улицу и повернул налево, навстречу золотому закату, расплескавшемуся на бирюзовом небе. Его румяное лицо сияло оранжевым светом, а глаза сверкали, как аквамарины.

Он тяжело дышал и крепко прижимал к груди портфель. Наверное, это был сон? Нет – не сон. Теперь он чувствовал, что легко мог бы продавать вот такие полисы, может даже по нескольку раз в месяц. Если Жюль пройдет медосмотр, а он его пройдет, то Арман Марто станет ведущим агентом. Эдгар Обан станет его распекать наутро, а он возьмет и скажет, будто между прочим: «Вчера я продал полис на десять миллионов евро человеку, которому в июне исполнится семьдесят пять лет. Вот все подписи. Вот чек». А потом будет наблюдать, как Эдгар Обан грохнется в обморок или воспарит к потолку.

Арно шел по улицам Сен-Жермен-ан-Ле, вдыхая воздух, такой душистый, несмотря на восемнадцатый день февраля, он шел, озаренный волшебным ярким светом, и думал: неужели это как быть худым? Быть красивым? Быть богатым? Быть обожаемым?

Огонь и дым весны

Жюль отправился на медосмотр, к которому, сам того не подозревая, готовился всю взрослую жизнь. Но, как и на войне, подготовка не гарантировала победы. Неполадки в организме случаются вне зависимости от воли, самоотдачи, дисциплины или мужества. Это может произойти в любую минуту и обязательно происходит, когда человек стар, а потом все катится как снежный ком к неизбежному концу. Анализы могли выявить процессы и разлады, которых он не мог предвидеть и на которые был бессилен повлиять напрямую. Единственное, что ему оставалось, – прийти на осмотр, сохранять спокойствие и молиться, но молитва для Жюля всегда была не столько словом, сколько ощущением. У евреев Восточной Европы, чьи синагоги веками ютились в неотапливаемых лачугах, всегда существовали воздушные храмы, которые усиливали скромные молитвы, идущие из глубины сердца, сливая их в единый, согласный хор. Если ассимилированные Лакуры из Голландии и Франции и считали себя отличными от евреев востока, то война стерла различия.

Катрин и Давид сейчас готовились к смерти Люка, и чем больше он угасал, тем сильнее становилось их отчаяние. Все, что им оставалось, – заботиться о сыне день за днем. Все остальное рухнуло. Казалось, смерть, в том числе их собственная, стоит у порога. Оба родителя Люка выглядели старше, чем были на самом деле. Жюль прекрасно понимал, что со смертью Люка прервется его род, длинная цепь жизней, начало которой положено на заре веков. Это происходило ежедневно, но обыденность никак не облегчала боли. Пусть все его пожитки – картины, фотографии, книги, письма, одежда – были лишь материальными объектами, они хранили на себе отпечаток его жизни и жизни его маленькой семьи в молодости. Все эти вещи будут рассеяны и уничтожены. Сколько фотографий людей, которых любили без памяти, нашли свой конец в лавках старьевщиков и на развалах блошиных рынков – диковинки, перебираемые без всякого трепета, без почтения к душам, которые, если приглядеться повнимательнее, видны сквозь патину времени! Фотографии и письма достанутся Катрин, а после – кому?

Хотя Жюль почти не знал Элоди, он любил ее, словно ему было двадцать, но ему далеко не двадцать. Значит, она, как и сочиненная для американцев пьеса, его карьера и вся его жизнь, стала еще одной вехой в череде его неудач. И ему осталось только одно – последнее дело, которое тоже могло провалиться, хотя в одном он был уверен: как и все, он успешно поразит самый центр черной мишени, к которой, по его ощущением, он приближался все стремительнее, и, как только цель будет достигнута, игра окончится. Жюль не только не мог замедлить это бешеное ускорение, теперь он, наоборот, рвался вперед, устремляясь с безрассудной скоростью, – ракета, влюбленная в точку удара.

С такими мыслями он записался на обследование в «Клиник де Грев» – заброшенной, третьесортной больничке, доктора которой, наверное, в чем-то сильно провинились, за что их и сослали в эту богадельню. Может, они и врачами-то не были, хотя утверждали обратное. Жюль думал, что, учитывая обстоятельства, давление у него будет такое, что впору срывать банк в Монте-Карло.