Париж: анатомия великого города - [97]

Несмотря на все усовершенствования быта горожан, правительство Луи-Филиппа никогда не пользовалось поддержкой широких масс населения. Нелюбовь к режиму открыла пространство для действий роялистов, бонапартистов и новых левых революционеров, все они не признавали идеалы государства, основанного на комфорте и благосостоянии среднего класса. Неудивительно, что именно в это время, особенно тяжелое для бедноты, пострадавшей от экономического кризиса 1846–1847 годов, Карл Маркс и Фридрих Энгельс титуловали Париж столицей всех грядущих революций, призванных бороться за социальную справедливость. Всякий, кто в 1840-х годах прошел бы Париж с запада на восток, с трепетом пересек бы невидимую границу по улицам Сен-Дени или Сен-Мартен и, без сомнения, нашел бы подтверждение идеи Маркса, считавшего, что история — это беспощадный поединок между социальными классами. В Париже проживали два типа населения — бедное и богатое: они говорили на разных языках, дышали разным воздухом, ели разную пищу и одевались по отличной друг от друга моде.

И тут, на фоне растущего недовольства властями, Франция решила ввязаться в авантюру, которая затянется на столетие и приведет в конце концов к катастрофе. Под «авантюрой» имеется в виду захват французами Алжира — огромной богатой территории по ту сторону Средиземного моря. Сокровища, как утверждали досужие болтуны, сами идут в руки благодаря превосходству французской армии над дикарями.

Первая битва за Алжир

Вообще-то французы давно стремились заполучить Алжир, который считали слабейшей частью Оттоманской империи. Захватнический азарт отчасти подогревали успешные наполеоновские походы в Египет 1798 года, породившие парижскую моду на все восточное: модники гонялись за всем — от ковров, циновок и мебели до ювелирных украшений и гашиша. Формальным оправданием агрессии послужило оскорбление консула Деваля. В 1827 году его нанес алжирский дей Эль-Джезаира (то есть правитель города Алжир), шлепнувший консула мухобойкой в ответ на требование выплаты огромных процентов по займу, выданному народу Алжира.

Три года спустя Франция отомстила. В марте 1830 года Карл X объявил, что желает получить у «пиратов» невыплаченный долг. Враги Карла с самого начала считали, что это циничная попытка вернуть ушедшую популярность, завоевав «la gloire» в иных странах. Как бы то ни было, 14 июня 1830 года французские войска высадились на пляж в двадцати милях к востоку от города Алжир — в Сиди Феррухе. Военный поход считался своего рода развлечением: модники-парижане приехали с армией и наняли лодки, чтобы посмотреть на обстрел Алжира. Дей капитулировал через пять недель сопротивления, но за это время Карл X потерял трон и отправился в ссылку.

Унаследовавший военную кампанию Луи-Филипп с жаром взялся за дело, отчасти из страха потерять лицо, отчасти из боязни выказать слабость перед англичанами, которые внимательно следили за французскими маневрами и выжидали удобного момента, чтобы вмешаться в дела региона. Парижане довольно равнодушно отнеслись к политическому аспекту этой истории. Только после того как войска углубились внутрь страны, начали гибнуть в засадах и замерзать в горах до смерти, журналам удалось привлечь внимание жителей столицы к происходящему в Алжире. Война оказалась отнюдь не прогулкой по парку. К удивлению французских генералов, алжирское общество, строившееся по родовому признаку, сплотил воедино двадцатипятилетний Абд-аль-Кадер. Этот жесткий прямолинейный лидер одержал над колониальными войсками победы, казавшиеся невозможными. Ответ французов был жестоким и беспощадным (век XX видел подобное). Луи-Филипп объявил, что для победы все методы хороши. «Какая разница, — заявил он, — если в Африке прозвучит сто миллионов выстрелов? В Европе их не слышно». Парижане были шокированы, когда узнали, что французская армия в 1843 году уничтожила почти пятьсот мужчин, женщин и детей: перед пещерами, где они прятались, солдаты разожгли костры и ждали, пока арабы задохнутся.

Горожане вознегодовали того пуще, когда открылось, что руководил бесчеловечной акцией генерал Тома Бужо — тот самый мясник, что в 1834 устроил бойню на улице Транснонен. Как бы то ни было, колонизация продолжалась. К концу 1840-х годов французские южане (пролетарии в основе своей), а также некоторые итальянцы и испанцы потянулись в Алжир, где основали фермы и начали торговать. Алжирцы нарекли новых поселенцев древним словом, которым называли римлян — «roumis», а позднее — «pieds noirs»[82] (скорее всего, из-за того что колонисты носили черные блестящие башмаки, хотя иные филологи считают, что эту кличку поселенцам дали жители метрополии за загорелые ноги). Бужо скептически относился к идее колонизации и еще в 1837 году предсказал, что Алжир станет «бременем, тяжкой ношей для нации». Когда в 1950-х и 1960-х на улицах Алжира и Парижа пролилась кровь — «pieds noirs» боролись одновременно с французским правительством и алжирцами за свои владения, — слова Бужо показались пророческими вдвойне.

«Изумительное чудовище»

Слова «chauvin» и «chauvinism»[83] вошли в парижский лексикон в те же годы вовсе не случайно. Термины берут свое начало в песенках и историях о неком Николя Шовене, солдате наполеоновской армии, яром патриоте и враге всех иностранцев, особенно алжирцев. Пока в 1830-х и 1840-х Луи-Филипп развлекал в Тюильри представителей европейской элиты, рабочий класс Парижа болел ксенофобией. Англичане и англичанки — причина всех несчастий, как считал простой люд Франции, — подвергались частым нападениям. Иностранцы старались не выходить за пределы Елисейских полей или Пале-Рояля.