Париж: анатомия великого города - [3]

Улицы Парижа породили особую речевую интонацию, живую по сей день. Этот говор сложился из наречий Пикардии, Фландрии, Нормандии и Бретани[4]. Скорее всего, впервые он появился в 1100-х годах, когда упрощенная форма латыни Соломенной улицы (где кипела университетская жизнь молодого города и велись богословские дискуссии) растворилась во французском языке. В XVI и XVII веках парижское наречие обогатили рабочие (по большей части лодочники и торговцы) из Берри, но в основе своей оно осталось нетронутым внешними влияниями. Привычной нормой была (и есть) рокочущая «р». «El» или «ег» часто произносят протяжно или как «аг» и «arl». Эта особенность произношения была известна уже в XV веке: поэт Франсуа Вийон постоянно рифмует «Merle» (дрозд) с «Marie». В комической пьесе времен Людовика XIV существует персонаж по имени Пиаро[5], названный так с намеком на эту фонетическую особенность. В XIX веке парижский выговор был распространен в Бельвиле и Менильмонтане («консьерж», например, произносили как «консиарж»).

Тогда же термин «parigot» закрепился за парижанами-мужчинами, представителями рабочего класса. Изначально, чтобы унизительно и издевательски отозваться о «низших», этим словом пользовалась аристократия. Parigots высмеивали в литературе, изображали как карикатурных персонажей, сексуальных извращенцев. Parigots были настоящими злодеями: «Parigots уже рождаются плохими, — писал журналист, — они обожают преступать закон, при первой возможности участвуют в злодеяниях и ищут выгоду, где только можно». Чуть-чуть менее агрессивной и унизительной, чем «parigot», была кличка «titi» — детское словечко, вошедшее в обиход в XIX веке и определявшее рабочую молодежь; ее представители обычно гордо носили кепи и шарфы и курили трубки. Эту манеру быстро и с легкостью переняли непокорные молодые люди из состоятельных семей, стремившиеся шокировать своих приятелей. Однако одеваться по моде titi было опасно, притворщика могли поколотить настоящие рабочие.

Парижанки низших сословий были таинственны и опасны не в меньшей мере, чем мужчины. Женщине из рабочих кварталов доверять было нельзя ни в коем случае, хотя для секса она подходила, как никто. Parisienne низших сословий в XIX веке превратили в parigote, таких считали не иначе как каргами, которые без колебаний обругают и оскорбят всякого почтенного буржуа, попавшегося им на пути. В то же время еще с середины Средних веков бытовало мнение, что эти женщины — невероятно искусные любовницы. Франсуа Вийон, большой поклонник шлюх, написал посвящение Толстухе Марго (La Grosse Margot):

Но стихла ссора — и пошли забавы.

Меня так начинают щекотать,

И теребить, и тискать для растравы,

Что мертвецу — и то пришлось бы встать.

Потом пора себе и отдых дать,

А утром повторяются событья.

Марго верхом творит обряд соитья

И мчит таким галопом, что, ей-ей,

Грозит со мною вместе раздавить и

Притон, который мы содержим с ней[6].

Образ шлюхи с нежным сердцем дожил до XX века. Интересно, что Толстуха Марго считается прообразом самых знаменитых parigotes: актрисы Арлетти[7], певиц Фреель[8] и Эдит Пиаф. По понятным причинам никто из этих женщин не желал ассоциироваться с подобной карикатурой.

Арлетти, к примеру, жила и почила в роскошных апартаментах западного Парижа, вдалеке от Бельвиля и Менильмонтана, где обитали те представители низших социальных слоев, сценические образы которых она воплощала. Умерла она в печальном одиночестве, обвиняемая в сотрудничестве с нацистами (ходили слухи, что парижское Сопротивление планировало отрезать ей груди), оторванная от культурной жизни города.

Фреель родилась в семье выходцев из Бретани и в качестве псевдонима взяла название мыса, расположенного на исторической родине. Она приехала в Париж еще ребенком, пела на улицах и благодаря сметливости и таланту стала знаменитой актрисой мюзик-холлов. Пик ее карьеры пришелся на вторую половину жизни: взлет произошел после роли Тани в фильме «Пеле ле Моко» 1938 года. Песней «Où est-il donc?» («Где они теперь?») ее героиня утешает парижского гангстера Пепе, которого играл Жан Габен, бегущего от правосудия в Алжир. Песня полна ностальгии по площади Бланш старого Парижа, по воображаемому Парижу, куда самой Фреель вернуться уже не суждено. Актриса умерла нищей алкоголичкой. Серж Гинсбур, не понаслышке знакомый с этим недугом, был вдохновлен ее личностью и с теплотой вспоминал, как однажды угощал Фреель выпивкой. Ему запомнилась экзотическая старушка, трясущаяся от жажды в баре на улице Фобур дю Тампль в 1951 году.

Самая знаменитая и трагическая parigote всех времен Эдит Пиаф родилась в Бельвиле, в самом сердце рабочего города. Ее песни по всему миру разнесли миф о том, что и parigote из нищих кварталов города может найти любовь и счастье в «le Grand Paris»[9]. Она пела о блестящих булыжных мостовых, аккордеонистах, проститутках, о грубых и в то же время уязвимых любовниках — о солдатах, она подарила Парижу новую мифологию. Когда после Второй мировой войны она по-настоящему прославилась, старые знакомые, близкие люди так и не простили ей того, что певица, как они считали, лицемерит в творчестве и служит силам, унижающим «les petits gens». Друзья и поклонники, сопровождавшие ее в начале карьеры — пианист Жорж Ван Пари, например, — теперь называли Пиаф «подделкой», предательницей, не уважающей собственных корней. Не удивительно, что проницательная, впечатлительная, невероятно сексуальная и к тому же раздавленная собственной славой, уничтожавшей ее личность, Пиаф ударилась в пьянство и любовные авантюры. Примечательнее всего то, что именно происхождение Пиаф и уничтожило ее. Всю жизнь певица гордилась своими корнями, а когда поняла, как далеко ушла от них, не нашла ничего лучше, чем топить горе в алкоголе. Влюбленные когда-то в певицу парижане восприняли смерть Пиаф с характерной для них бесчувственностью.