Парикмахерские ребята - [17]

Все это было глупо и скучно. Потом рассказали о спорте. Где-то в Америке советская сборная «продула» на баскетбольном чемпионате.

«Вот чайники!» — буркнул Геннадий. Наконец, какой-то хлыщ долго и нудно говорил о циклонах и воздушных массах. Погоду пообещал плохую.

— Все, будя! — громко сказал Геннадий и погасил экран.

Он сидел в кресле, и маленький жидкостный насосик уже тихо гудел, гоняя по телу биораствор, и индикаторные лампочки уже переливались разными цветами, подмигивая ему, мол, мы готовы, и шлем уже был надет, а он все не решался нажать главный тумблер. Потом увидел под рукой карандаш и лист бумаги. Сделал запись о пуске УАНа с указанием точного времени. Ну, вот и все. Больше ждать нечего. Пора.

Первые ощущения напомнили Геннадию эффект легкого опьянения.

Голова закружилась, стены комнаты поплыли. Потом все вокруг стало медленно растворяться в золотисто-розовом свете. И тогда он понял, что смотрит на солнце, на только что проснувшееся утреннее солнце, которое уже светило, но еще не ослепляло. Свет лился сквозь листву берез, а листва была мокрой и сверкала на солнце. И березы тоже были мокрыми и отливали матовым розовым блеском.

«Какой кадр! — подумал он. — Киношники могут мне позавидовать. Ни один стереофильм не даст такого эффекта. Ведь это солнце, его же просто кожей чувствуешь, так оно прекрасно!»

Ему все еще казалось, что он сидит в кресле, хотя никакой машины, никакого УАНа перед глазами не было, а был только лес и за деревьями солнце. Но удивляться в общем-то не приходилось. Агрегат уже не первый раз вытаскивал из его памяти какое-нибудь чудесное воспоминание и разворачивал перед глазами красочную картинку. Случалось, Геннадий даже забывался и вскакивал, и тогда из рук выскальзывали иголки, и начинала хлестать кровь из подающего шланга, и приходилось, быстро очухавшись, выключать всю систему, и мазать руки йодом, и вытирать испачканный пульт. А иногда великолепная картина исчезала сама, становясь поначалу зыбкой и нереальной. Так было чаще, и он, чувствуя, как трезвое сознание постепенно возвращается, нашаривал в разноцветном тумане тумблер и выключался.

Теперь он понимал, что вставать не стоит, уж больно шикарный выдался пейзажик и, что удивительно, совершенно незнакомый. И все же почему-то ужасно хотелось встать. Ноги затекли, как после долгого сна в неудобной позе — размять бы их! Он впился пальцами в подлокотники кресла и обнаружил, что они влажные и шелковистые, как трава. И тогда он взглянул на свои руки: в каждом кулаке было зажато по пучку только что вырванной травы. Локти его упирались в землю, а спина была прислонена к березе, и он уже чувствовал теперь жесткость и шершавость коры у основания дерева.

Господи! Да сколько же можно спать?!

Ловким движением он поднялся на ноги. Потом раскинул в стороны руки и сладко потянулся. Потом помахал руками, методично, по всем правилам, как когда-то на тренировках по баскетболу, повращал корпусом, присел, подпрыгнул как можно выше, еще раз присел и снова подпрыгнул. Тело было послушным и сильным.

«Вот это да! — мелькнуло в мозгу. — Молодец УАН!» И сразу же вслед за этим: «Какой УАН? О чем ты?! Право, какие дурацкие сны снятся иногда людям! Какой-то жуткий агрегат, какой-то магазин спорттоваров, драка какая-то безобразная, опять же программа „Время“ и в сотый раз о гонке вооружений… Нелепый сон, нелепый до смешного».

И он засмеялся. Даже не потому, что было смешно, а потому, что было весело, потому что было легко и радостно. Он шел через лес навстречу солнцу и смеялся. Смеялся так громко и заразительно, что на смех его из лесу вышли люди. Они остановились на поляне рядом с ним и тоже начали смеяться. Так они стояли все вместе и смеялись. И он видел, что это его друзья. Кого-то из них он уже встречал раньше, только не помнил где; других — видел впервые, но это почему-то не имело никакого значения. Он знал, что все они его друзья.

И вдруг узнал одного. Это был Стебель, Сашка Стеблов, аспирант с их кафедры. Полгода назад он разбился насмерть, налетев своим мотоциклом на грузовик.

Геннадий сразу перестал смеяться, и все тоже замолкли. А Стебель подошел и сказал:

— Ну, здравствуй!

— Здравствуй, — ответил Геннадий.

— Здравствуй! Ну, конечно, здравствуй, чepт тебя подери! — зашумели все и стали по очереди подходить и жать Геннадию руку.

— А я вот тут спал, — сообщил Геннадий и растерянно замялся. — Мне сон снился. Как будто живу я в огромном душном городе, и жизнь вокруг такая мрачная, такая печальная, безотрадная, что от нее хочется спрятаться. Куда-нибудь, все равно куда: в алкогольный дурман, в разврат, в тяжелую, изнурительную работу, в сумасшедшее творчество, в машину наслаждений, наконец, которую я сам изобрел недавно… Потому что мне было страшно жить. Мне было страшно, — повторил он медленно, вдумываясь в смысл произносимого («Почему в прошедшем времени, почему?»), и совсем растерялся.

Ему помог Стебель.

— Это был сон о нашем прошлом, — объяснил он, слегка нахмурившись. — Но давай сейчас не будем об этом. Хорошо?

— Хорошо, не будем, — согласился Геннадий.

И все заговорили одновременно: