Парик моего отца - [20]

— Как ты, папа?

— Отлично, отлично.

— Телевизор чем-нибудь радует?

— На нем были цветы, но теперь их нет.

Мать, мысленно шлепнув себя по руке, выбегает из комнаты. Возвращается с букетом подснежников в низкой плошке и ставит его на телевизор.

— А теперь как?

— Отлично, отлично.

— Подснежники.

— Да.

— Я просто выносила их воды подлить.

— Подводники.

— Подснежники.

— Да.

— Это мираж! — воскликнул он внезапно. — Это мираж! — и просиял.

— Мираж, — сказала мать, — мираж-мираж-мираж-мираж. Нет, милый, это оазис. Они в оазисе.

— Нет, — сказал он. — Нет!

— Сдаюсь, — сказала она.

— Что это такое — мираж? — спросила я.

— Вот это, — произнес он, указывая на экран.

— Метко сказано, — произнесла я. — Можешь еще раз повторить.

— Вот это, — произнес он, указывая на экран.

— Не дразни его, — сказала мать.

— Как он? — спросила я.

— Я здесь, — сказал отец.

— Вот именно, — сказала мать. — Он, точнее говоря твой отец, идет на поправку, спасибо. А как там работа?

— Как обычно.

— Какие чудеса и приключения?

— Нет, обычная бодяга. Типичный город паникеров.

— Да поговори же ты со мной, ради Бога.

— Поговорить. Ладно.

— Я здесь с отцом сижу с утра до вечера.

— Ну хорошо. Ну хорошо. Все, как всегда. Пару недель назад одна наша героиня ушла в подполье, исчезла, и мы опоздали на самолет, так что пришлось ее вместо Крита отправить в Киллэрни.

— А что, на другой рейс уже нельзя было достать билетов?

— На другой рейс — запросто, но где бы мы взяли другую группу. Съемочную.

— Их ведь на телестанции полным-полно.

— Каждая работает в свою смену, мама. Не знаю, может, и удалось бы найти. Была суббота. Во всем здании никого, кроме нас. Не знаю. Может, и удалось бы.

— Гиблое дело.

— Верно. Короче, Киллэрни. Штука в том, что мы уже объявили в передаче, что летим на Крит, чего-то наболтали насчет залитых солнцем пляжей и так далее. Все это дело пришлось вырезать, и я должна была на коленках выпрашивать аварийную озвучку, искать Дамьена, буксировать его в офис, мучо[12] оскорбленного в лучших чувствах…

— Озвучку? — переспрашивает мать. — Ну да неважно.

— Факты были преданы огласке, — говорит отец, — и Мэрфи дисквалифицировали.

— Замнем, — говорит мать. — Я не спрашивала.

— Ага, — говорю я. — Короче, приходит он в звукорежиссерскую…

— Это делают с иностранными фильмами! — сказала мать. — Это делают с иностранными фильмами, милый. Чтобы казалось, будто люди разговаривают по-английски.

— Вообще-то это называется «дубляж», а «озвучивание» — немножко другое.

— Господи Исусе! Думаешь, я сама не знаю? Сижу тут с отцом, как на цепи. Ты могла бы быть потерпеливее, но где уж тебе. Хотя бы по телефону.

— Вот телефон, — сказал отец, указывая на телевизор.

— Тихо, погоди, дай мне с дочерью твоей поговорить.

Телефон зазвонил.

— Ишь ты, — сказала мать и пошла в холл к телефону.

Я перевела взгляд на отца: он безмолвно говорил сам с собой. Умолк, злобно покосился на телевизор. Живая сторона его лица нервно напряглась. Я вдруг испугалась, что он собирается наложить в штаны. — Мама! — вскрикнула я. — Мама!

Из холла донесся ее смех. Я, не чуя под собой ног, рванулась к телевизору и начала щелкать кнопками, чтобы отвлечь отца.

Несколько женщин в сари разбивали кокосовые орехи. Это был документальный фильм семидесятых годов, снятый на кинопленку. — В конечном счете, — произнес закадровый голос, — кокосовый орех воплощает собой Эго.

Я нажала на кнопку. — Марлен, возьми себя в руки, — сказал какой-то австралиец. — Ситуация не столь серьезна, как кажется, — сказал какой-то политик. — Рыцарь Любви идет тринадцать к двум. — Я же тебе говорила, — сказала пластилиновая улитка. — Да! — сказал отец. — ДА! ДА! ДА! ДА!

— Что ты с ним сделала? — спросила мать, входя в дверь.

— Не знаю. Может, он в туалет хочет?

— Когда он хочет в туалет, он не говорит «да». Он говорит «канал».

— Что?

— Ну а мне-то откуда знать? Может, потому что канализация, может, потому что кишки, может, потому что «анальный». Он так говорит, а ты не знаешь, что он так говорит, тебя ведь здесь не бывает, тебе ведь плевать. А когда ты все-таки до нас доползаешь, только и делаешь, что его нервируешь.

— Я просто переключила на другой канал.

— Может, он этот канал и имел в виду, — сказала мать. — И не трогай телевизор — от него отец еще больше бесится.

Она села:

— Я рада, что ты здесь. Ты сама знаешь, я правда рада. Давай рассказывай свою историю дальше, не обращай на меня внимания.

— Да нет никакой истории.

— Тебе пришлось делать озвучку.

— Тринадцать к двум, — участливо подсказал отец.

— Т-с-с, — сказала мать.

— Короче, мы в звукорежиссерской. Это такое место, где микшируют звук и, если хочешь, можешь что-то добавить — например, дополнительные аплодисменты.

— Не задирай нос перед родителями, — сказал отец. Мы вытаращили глаза.

— Давай дальше, — сказала мать.

— Давай-давай, — сказала я. — Какое уж там «дальше». Просто мы два часа вырезали слово «Крит» и пытались вставить «Киллэрни», и, конечно, ничего не влезало, потому что «Киллэрни» состоит из трех слогов, а «Крит» всего из одного. Тогда мы попробовали проговаривать «Киллэрни» быстро-быстро, потом попробовали проговаривать «Киллэрни» быстро-быстро-быстро, потом решили заменить «Киллэрни» на «Керри», и в итоге получилось что-то типа «Кри» — то есть, ни Крит, ни Керри. И ничего тут поделать было нельзя, так что мы все разошлись по домам.