Пари виконта - [3]

Но я парировал презрительные взгляды и, многозначительно звякнув ножнами, обратил внимание на длину моей рапиры, что они не могли неверно истолковать, когда я локтями проложил себе дорогу к маркизе, которой отвесил изысканнейший поклон.

– Месье виконт, – промолвила она, когда я объявился перед ней, – я безусловно не узнаю вас. Неужели мы с вами так давно встречались в последний раз?

– Немного времени прошло, – отвечал я вкрадчиво, вспомнив, что это было точно неделю назад, и моля небеса, чтобы она не сумела припомнить того же.

Мы вступили в интересную беседу, и немного спустя я понял, как это благоразумно было с моей стороны одеться с такой сдержанностью. Вскоре те блистательные и угодливые щёголи, которые стояли вокруг нас, начали расходиться, пока наконец прекрасная, пользующаяся невероятным успехом маркиза де Гранкур и воинственный Вильморен не остались наедине.

Мы обсуждали мужчин, заполнявших зал, и, будучи убеждённым, что я вряд ли буду подслушан кем-нибудь из своих знакомых, я стал решительно нападать на их женоподобные наряды и манеры, вслед за чем её великолепные глаза засверкали воодушевлением, вызванным темой, на которую, как я вскоре обнаружил, она сама никогда не уставала распространяться.

Когда через час я поднялся, чтобы откланяться, она сказала:

– Приятно встретить такого мужчину в этот век надушенных кукол.

И когда я склонился над её точёной рукой, такой белой и тонкой, она выразила желание, чтобы мы увиделись вновь, – желание, которое по очевидным причинам нашло жаркий отклик в моём сердце.

III

Такой была отправная точка моего ухаживания. И в течение недели оно продолжалось более или менее в том же духе, как и началось, кроме того, что с каждым днём мой язык позволял себе всё более дерзкие речи, а глаза — всё более пылкие взгляды, пока у маркизы не могло уже оставаться сомнений, что всякий раз, когда я посещал Лувр, моё поклонение предназначалось только лишь ей, а вовсе не его величеству.

Именно тогда, рассудив, что таким порядком дела зашли достаточно далеко, я решил завалить её будуар цветами и сочинёнными в нежных выражениях письмами, которые, как ни странно, все были мне возвращены.

Обдумав такое положение, я пришёл к выводу, что, возможно, маркиза, будучи дамой возвышенных и утончённых наклонностей, равнодушна к мольбам в прозе. Поэтому я нанял поэта, который десятками писал для меня оды и сонеты, которые я отправлял вместе с цветочными подношениями.

Но и тут мне снова повезло не больше прежнего, ибо, как и проза, стихи также были возвращены.

Я стал изыскивать какие-нибудь новые способы, чтобы выказать ей мою преданность, и набрёл на мысль заказать менестрелям, тогда выступавшим при дворе, серенаду для неё. Я хорошо им заплатил и велел стараться изо всех сил. Но или они пренебрегли моими указаниями, или дама также не более выносила серенады ночью, нежели изящную прозу и нежные стихи днём, ибо из троих человек, посланных мною, вернулся лишь один – и с разбитой головой – поведать мне, что они подверглись нападению слуг её милости и что его сотоварищи были отнесены домой на снятых ставнях.

Он открыто проклинал меня и оскорблял такими словами, которые я опускаю из жалости к нехватке воспитанности у этого малого. Достаточно сказать, что умиротворить его мне стоило пятьдесят луидоров, двадцать пять из которых я занял у благожелательного еврея.

В ту ночь если я и спал, то дурно, ибо сдавалось, что моё ухаживание принимает неблагоприятный оборот, и, поскольку мои мысли были заняты поиском способов поправить дела, они не давали мне спать.

Но в те бессонные часы я определился с планом, который должен был неизбежно привести к успеху и в соответствии с которым на следующий день я дерзко явился к маркизе с визитом. Я выбрал ранний час, когда у неё не могло быть гостей, и здесь мне повезло, ибо я нашёл её в одиночестве и великодушно настроенной.

Я мягко упрекнул её за то, что с моими посланцами обошлись столь малопочтительно, отчего она всем своим видом выразила раскаяние и опустила глаза.

Отметив своё продвижение и рассудив, что сейчас цитадель её сердца подготовлена к штурму, я опустился перед ней на колени, как опускался на колени перед двумя десятками женщин до неё, и разразился речью, которая из-за многократных повторений приобрела выразительную плавность, о том, как глубоко я люблю, – я, который до этого никогда не знал, что значит любить.

Она слушала меня, слегка наклонив свою прелестную головку, – признак, который, как говорил мне опыт, служил хорошим предзнаменованием; а когда из-за настоятельной потребности перевести дух я остановился, она засмеялась в таком тоне, что заставила меня задать себе вопрос, не повредила ли её рассудка долго скрываемая страсть, которую она испытывала ко мне.

Полагая, что, должно быть, это так и есть, и уже слыша звяканье золотых монет Сент-Обана в своём кармане, я радостно вскочил на ноги и, схватив её в объятья, звуком жаркого поцелуя пробудил в комнате эхо.

Проживи я хоть сто лет, и то буду помнить перемену, случившуюся с её лицом, с которого сбежали все краски, и ужасный взгляд, который метнули на меня её глаза.