Пари с будущим - [21]

— Ну вы чё, не готовы еще? — расшумелся начальник, врываясь в прихожую. — Я думал, они уже у подъезда навытяжку построились, а они и не телятся еще! Там, между прочим, Рыба всем оставшимся сейчас мозг вынесет. Головной и спинной. Давай, давай, давай, одевай Веточку! — подогнал он заторможенную после приступа Ленку, с силой поворачивая ее и задавая направление в сторону комнаты, а когда она удалилась, шепнул мне: — Чё, совсем плохая?

Я поджал губы, Женька покачал головой. И так все видно.

На могиле Еремеева

Последние три года в этот день наше руководство выделяло нам всем — всем, кто близко знал Степуху — ведомственную «газельку»-микроавтобус. Мы собирались, заезжали за его девчонками и отправлялись проведать-помянуть на кладбище. Вот так теперь мы справляли его день рождения, роковым образом совпавший с днем смерти.

«Газелька» наша ничем особо не отличалась от обычных городских маршруток, только без дурацких надписей в салоне. Лена со Светиком на коленях сидели напротив меня в хвосте микроавтобуса. Кнопка с интересом таращилась в окно задних запасных дверей или разглядывала дядек, которых с прошлого года, конечно, уже забыла, а Лена безучастно смотрела куда-то в пол и молчала.

А мне вспомнилось, как мы со Степкой и с нею ходили однажды по грибы. Ленка была тогда глубоко беременна Светланкой — куртка не застегивалась на животе, и походочка пингвинья — но отчаянно увязалась за нами. Они вообще со Степкой были почти неразлучны вне работы, как предчувствовали… В грибах она разбиралась ровно столько же, сколько и я, то есть по нулям, и увлекла ее только возможность приключения.

Степка потешался над нею и называл пингвинчиком или матрешкой всякий раз, если ему приходилось поднимать ее с корточек, когда она присаживалась, чтобы срезать очередной (как правило, несъедобный) гриб, а самостоятельно встать не могла. Время от времени Еремеев тащил жену на руках, если считал, что слишком уж долго она испытывает свои силенки. А в перерывах просвещал нас грибными темами: пацаном его на лето всегда отправляли в село к дедам, и там он в течение трех месяцев неустанно носился с такими же оторвами, как он, по лесам и лугам, а потому знал все народные приметы и прочие премудрости, недоступные немощному горожанину.

— Ух ты! Что тут у нас! — в очередной раз восхитился Еремеев, разглядывая находку любимой женушки. — Отличнейший способ словить глюков! — заключил он, вертя в руках довольно крупный гриб бурого цвета и с характерной «юбочкой» на ножке. — Только таких надо еще штук пятнадцать и высушить, перед тем как заваривать.

— Мухомор, что ли? — удивился я, поражаясь непохожести этого экземпляра на классический образец.

— Ну да! Он самый!

Ленка не поверила и возмутилась, коварно прищурившись:

— Да что ты врешь?! Мухомор красный с белыми какушками на шляпке, а этот на недожаренный оладий похож! И его вон гусеницы пожрали сбоку, а они ядовитые грибы ведь не едят!

— Хочешь попробовать? — заржал Еремеев, протягивая жене ее добычу, но Ленка отпрянула:

— Да ну тебя на фиг!

— Мухомор не смертельно ядовитый, он га-лю-ци-но-ген! Чтобы отравиться им до глюков, надо несколько штук таких целенаправленно сожрать, да и то не помрешь, — как для дураков, объяснил для нас Степка. — Может, тем гусеницам покайфовать захотелось, наркошам старым?

— Как же — не ядовитый! — не верила она, морща нос, а я уже чувствовал, что приятель нарочно куражится, и молчал.

Вместо дальнейших споров Степка отломил шляпку, действительно похожую на бледный оладий, сунул ее в рот и стал жевать. Я вот нисколько не удивился, когда он это сделал!

— Ты что делаешь?! — опешила Ленка.

Я покосился на нее. Вот уж и правда безбашенный: сейчас она возьмет да родит тут с перепугу. Ну и парочка…

Тут Степка схватился за горло, издал задыхающийся хрип и аккуратненько так повалился на жухлую траву, суча ногами.

— Степка, позволь сообщить тебе: ты — балбес, — сказал я, наблюдая этот цирк, а Ленка поверила и с воплем кинулась к нему.

Она даже не сразу поняла, что этот черт лежит и ухохатывается, спохватилась только тогда, когда он сплюнул в сторону пережеванную кашицу. Чего и следовало ожидать.

— Дурак! — заверещала Ленка и заколотила его кулаками, а Еремеев, вытирая слезы и продолжая валяться на траве, только ежился, уворачивался от ее гнева, прикрывался локтями и просил не бить по его самому больному месту — то есть, по голове. — Дурак, и шутки у тебя идиотские!

Я подавил смех, подумав, что на ее месте сейчас разыграл бы в отместку Степку. Сам бог велел, как говорится, и даже сильно фантазировать было бы не нужно. Причем разыграл бы куда круче, чем он ее. Как — не скажу. Она все равно не догадалась. А было бы прикольно, но только если бы Степка поверил.

Когда Ленка успокоилась, он потянул ее к себе, заставил улечься рядом и, раскинув руки, сообщил куда-то в небеса:

— Смотри! Елки-палки, красотища какая!

— А что это у тебя с горлом?! — обняв его было, снова подскочила Ленка.

И в самом деле: все горло Степухи было темно-синим — сплошной кровоподтек. Зрелище не из приятных.

Еремеев сел, мазнул пальцами по кадыку, взглянул на руки. Ладони тоже оказались синими.