Парень и горы - [13]

Женщина еще раз оглядела все вокруг. В селе пока спокойно. Лучи солнца освещают маленькие деревенские оконца, из труб тянутся дымки, бесшумно обозначающие свой путь в прозрачно-синей выси. Большие снега и ранний час еще удерживают людей дома. И это хорошо, потому что времена нынче плохие.

Дверь сарая скрипнула и захлопнулась за спиной. Какое-то мгновение Илинка ничего не могла разглядеть в серых сумерках. Пахло соломой и плесенью.

– Эй, парень!… Сынок, - проговорила она, осторожно ощупывая солому: боялась, как бы не испугать пришлого.

И снова кто-то простонал, чуть слышно и немощно. У Илинки аж ноги подкосились. Она вся обратилась в слух: вдруг стон повторится? Но кругом было тихо.

– Я знала… чувствовала… вечером щенок все к воротам бегал… к гостю… Сынок, сыночек мой, где ты?…

Илинка ползала по соломе, вороша и раскидывая сухие травинки. Она была как в горячке. Дано ли нам знать, каким чутьем улавливает мать дыхание своего чада, пусть даже появившегося на свет много лет назад?

Вначале Илинка увидела руку - безжизненно-белую, восковую, потом лицо с большими синими глазами - синими, как у матери, и большими, как у отца.

Илинка присела, съежилась, сжалась.

– Спасибо тебе, господи…

Дрожащими руками она обхватила голову меньшого своего, нежно прижала ее к груди и только тогда заплакала, тихо и беззвучно. Откуда взялось столько слез в этих иссушенных, выплаканных глазах? Слезы капали на лицо сына, сбегая к его пересохшим губам.

Антон был без сознания или, может, задремал в объятиях матери. И то ли от соленых материнских слез, то ли от жажды, которая поднималась откуда-то изнутри, из глубины тела, губы его задвигались, и он зашептал, едва слышно и прерывисто, слова песни:

Как сейчас там, в стороне советской?…

Улетел орел, расправив крылья,

а Ирина слезы льет по мужу…

Мать слушала, приглушенно всхлипывая. Сын бредил, а ей казалось - он пел… Не перевелись еще настоящие голоса. Ее старшие сыновья садились, бывало, на краю поля, играли на кавалах, пели. И песня, живая, веселая, летела над лесом, ее подхватывали птицы и легкий ветерок, пробегавший по соснам.

– Как ты вырос, сынок!… И борода появилась… шелковистая и красивая… Как у твоего отца в молодости, когда он воевал вместе с Яне{3}… Да ты поспи, поспи! А мать тебе споет…

Илинка тянула грустно и задумчиво, как пела когда-то колыбельную. И материнский голос теплом разливался по телу сына, навевал покой.

Пробудись, сыночек мой любимый,

нашу землю топчет враг постылый.

Стариков враги поистребляли,

молодых они в полон угнали.

И остались только сиротинки -

близнецы Янкула и Янинка…{4}

Антон медленно открыл глаза. Нет, это не сон. Склонившись над ним, пела мать. Вспомнились вдруг годы далекие-далекие, когда он был совсем маленьким. Скоро вернутся отец и братья, в доме пахнет хворостом и сосновой лучиной… По телу разливалось блаженство, и он едва сдержался, чтобы не дать волю слезам. Мужество, которое поддерживало его до этой минуты и помогало перенести боль двух ранений - в плечо и в ногу, теперь куда-то исчезло. Он смотрел на мать - она сделает все, чтобы спасти его.

– Мама…

– Молчи! Не разговаривай! Сама посмотрю.

Дрожащими руками Илинка приподняла рубаху. Со спины рана большая, а на груди крохотная. Значит, стреляли в упор, он видел и не дрогнул, не побежал… И мать улыбнулась: сын ее не трус, не он бежал от смерти - она сама от него убежала.

– Тише, сынок, тише!… Ничего не говори, разговор для раненого хуже соли и отравы. Знаю, болит, сейчас мы перво-наперво остановим кровь. Отец твой тоже приходил домой раненый, и ничего, обошлось. Тогда они бились с греками, в тринадцатом году. Страшное было время, дома наши горели, как сейчас. Подпалил враг село Либяхово и двинулся прямо сюда, на наше село. Хорошо, что подоспел Паница{5} со своим отрядом, подстерег врагов у Комарьовицы, и - отец твой потом рассказывал - триста солдат пали, остальные разбежались. А из наших, из болгар, только его ранило. Пришел ни жив ни мертв, столько крови потерял, несчастный…

Мать рассказывала, а руки ее перевязывали раны. Ей тоже невыносимо больно, сердце ее разрывается, но по лицу скользит улыбка. И руки больше не дрожат, и слезы высохли.

– Сейчас я тебя закутаю, а то смотри как холодно…

Она сняла доламу{6}, постелила на землю; развязала пояс, туго перемотала им грудь сына. Не беда, если кровь просочится. Пояс есть пояс, можно новый соткать. А вот когда человек уходит, от него и следа не остается! И живет он только в памяти близких и тех, кто его знал. Взять Санданского. Ходил от Софии до Разлога, от Салоник до Родоплыка, и даже до самого Стамбула, чтобы взять в плен султана. А кто его в глаза видел? Только воеводы, четники да младотурки{7}, которые братались с ним посреди села Мичите. А спроси о Яне, и каждый скажет: «Да разве есть болгарин, который не знает Старика? Ночью был здесь, пошел в сторону Пирина, потом спустился в Роженский монастырь, чтобы хоть одну ночку поспать на чистой постели»…

Торопилась Илинка - надо вернуться в село, пока люди не занялись хозяйственными делами. А как вошла в дом, села прямо у порога. В ушах у нее свистел ветер, а сердце колотилось где-то высоко в горле, возле пересохших губ. Под сыновней рубахой она почувствовала холод. Хорошо, если вскоре пройдет. А если нет? Из отцовской четы пришел однажды такой, совсем молоденький. И ранило его примерно в то же место, чуть пониже плеча. Помаялся, помаялся и на восьмой день умер.