Парень и его премии - [107]

— Я не хочу с ним разговаривать. Мало того, что этот человек — кусок дерьма, а у меня есть дела поважнее, чем отправляться в Атмор и гулять по больному разуму этого психованного сукина сына. Могу я напомнить, что из ста шестидесяти или ста семидесяти человек, которые умерли там на электрическом стуле — начиная с самой первой «Желтой Мамы»,[19] которую они пустили на слом в 1990, — примерно сто тридцать были цветными? И не стоит предполагать, что цвета были хоть на тон светлее этой вот чашки кофе слева от тебя. То есть: будучи слишком хорошо образованным афроамериканцем, который ценит всю полноту негритянства в своей крови, я недостаточно безумен, чтобы испытывать желание посетить расистское «исправительное учреждение» вроде тюрьмы Холмана, благодарю покорно.

— Ты закончил? — спросила она, вытирая губы.

— Да, я все сказал. Дело закрыто. Найди еще кого-нибудь.

Это ей не понравилось.

— Нету больше никого.

— Должны быть. Где-то. Проверь исследования в Дюкском Университете. Позвони в «Фортеанское общество».[20] В «Менсу».[21] В «Рискуй!».[22] На какую-нибудь горячую линию мистиков-астрологов. Разве нет какого-нибудь наполовину выжившего из ума сенатора с помощником на полную ставку, который пытался бы в последние лет пять протащить через правительство штата закон по финансированию бредового исследования вроде этого? Что насчет русских… теперь, когда Империя Зла пала, вы должны бы получить весточку про их успехи с кирлиановыми аурами,[23] или над чем там эти кретины работали. Или ты могла бы…

— Руди, хватит! — заорала она во всю глотку.

Повар уронил лопатку, которой отскребал гриль. Глядя на нас, он поднял инструмент, и на его лице — в разум я не лез — было написано: «Если эта белая сука издаст еще звук, я вызываю копов».

Мой ответный взгляд ему не понравился, и повар вернулся к своему занятию, готовясь к наплыву посетителей после завершения рабочего дня. Но по напряженной спине и углу, под которым он склонил голову, я понял, что он этого не забудет.

Я наклонился к Эллисон, посерьезнел, насколько смог, и очень тихо, очень мягко сказал:

— Элли, подруга, послушай меня. Ты — одна из немногих, на которых я могу положиться, причем уже долгое время. Мы давно знакомы, и ты никогда, ни разу не заставила меня ощутить себя фриком. Так что ладно, я тебе доверяю. Я доверяю тебе кое-что, что причиняет мне невероятную, дьявольскую боль — знание, которое может привести меня к смерти. Ты никогда меня не предавала и никогда не пыталась использовать. До сих пор. Это впервые. И тебе придется признать, что это даже менее логично, чем если бы ты сказала: «я проигралась до последнего цента и должна куче народу миллион баксов, так что не мог бы ты отправиться в Вегас или Атлантик-сити, прогуляться по разумам каких-нибудь опытных игроков в покер и выиграть достаточно денег, чтобы меня не пристрелили наемные головорезы». Даже такое — как бы жутко это ни звучало — даже такое было бы проще понять!

Эллисон приняла несчастный вид.

— Больше никого нет, Руди. Прошу тебя.

— Проклятье, в чем тут дело? Давай, скажи мне. Ты что-то скрываешь, или не говоришь всего, или лжешь про…

— Я не лгу!

Во второй раз она внезапно разозлилась на меня до такой степени. Ее крик разбрызгался по белым плиткам стен. Повар крутнулся на пятках, сделал шаг в нашу сторону, и я прыгнул в его пейзаж, пригладил искусственный газон, осушил грозовые облака и предложил ему пойти перекурить у задней двери. К счастью, в этот час в «Ол-Американ Бургер» не было других посетителей, и он послушался.

— Успокойся, ладно? Ради всего святого.

Она скомкала салфетку в шарик.

Эллисон лгала, скрывала, придерживала информацию. Чтобы это понять, не нужно было быть телепатом. Я ждал, глядя на нее с тихим, осторожным недоверием, и, наконец, она вздохнула, и я подумал: «Сейчас будет».

— Ты читаешь мои мысли?

— Не оскорбляй меня. Мы слишком давно друг друга знаем.

Она выглядела расстроенной. Фиалковый цвет глаз стал глубже.

— Прости.

Но она не продолжила. Я не собирался позволять обойти себя с фланга. Я ждал. Через некоторое время она тихо, очень тихо проговорила:

— Думаю, я в него влюбилась. Я знаю, что верю ему, когда он говорит, что невиновен.

Такого я никак не ждал. Я даже не нашелся, что ответить.

Это было невероятно. Просто, мать его, невероятно. Эллисон была заместителем окружного прокурора, она выступала против Генри Лейка Спаннинга по обвинению в убийстве. И речь не просто об одном случайном убийстве, что случаются в пылу ссоры субботней ночью, о которых глубоко сожалеют утром воскресенья, и за которые в независимом штате Алабама казнят посредством электрического стула — вне зависимости от сожалений. Нет, тут была серия из самых отвратительных, самых тошнотворных убийств за историю Алабамы, историю Великолепного Юга, историю Соединенных Штатов. Может, даже за историю всего несчастного человеческого мира, которая по бедра в бессмысленно пролитой крови невинных мужчин, женщин и детей.

Генри Лейк Спаннинг был монстром, ходячей заразой, машиной-убийцей без совести и без единого намека на сходство с тем, что можно было бы счесть приличным человеком. Он прорубил путь через полдюжины штатов. Поймали Генри в Хантсвилле, в мусорном контейнере позади супермаркета, где он творил что-то настолько мерзкое и бесчеловечное с останками шестидесятипятилетней уборщицы, что даже таблоиды не вдавались в подробности, остановившись на слове «невыразимо». И он как-то ушел от полиции. И как-то он выскользнул из их сети. И он как-то узнал, где живет лейтенант, ответственный за операцию по его поимке. И как-то он пробрался в тот район, пока лейтенант занимался установкой дорожных заграждений, и выпотрошил его жену и двух детей. И кошку. А потом было еще несколько убийств в Бирмингеме и Декейтере, и к тому времени он настолько капитально свихнулся, что его снова поймали — и второй раз уже не выпустили и довели до суда. И Элли обвиняла это придонное чудовище.