Парень - [66]

, а примерно тогда же, когда мать нашего парня, то есть еще в те времена, когда никаким телевидением и не пахло. Словом, бабу эту могли звать как угодно, и это самое, наверное, ужасное в раздаче имен, в том, что человека могут назвать как угодно. Тут вообще все не так, как с предметами, которые — именно то, чем они являются, пила — это пила, стол — стол. У людей же это в полной мере зависит от родительской воли, на которую влияют тысячи всяких посторонних обстоятельств, вот это-то и ужасно. Да взгляните хоть на одежду: ведь как люди одеваются — они же не смотрят ни на сложение, ни на характер, такое на себя напяливают, что волосы дыбом, сочетания цветов — самые дикие, иной раз ты аж взмолиться готов, чтобы ввели для всех униформу, как в Китае или в церковных школах. Ну, и имена, которые дают людям, зависят от вкуса, который ужасен и сам по себе, да еще тысячи разных интересов… Да, но мужу подруги никакого дела до этого не было, имя тещи нашего парня он точно знал и давным-давно к нему привык, тем более что они были почти ровесники, этим именем он ее и назвал.

Это… она столько стоит? — спросила наша теща. Ну да, столько, — сказал муж подруги. То есть… это ее цена? — не веря своим глазам и ушам, переспросила теща. Ну да, и в нее еще торговый процент входит. Это была последняя капля, переполнившая чашу. В смысле — не торговый процент, а невероятно низкая цена. Тут наша теща окончательно поставила крест на своем зяте, у которого, оказывается, такая дерьмовая тачка, не тачка, а недоразумение, раз ее можно за такие гроши купить, а что беэмве, так и беэмве бывает дерьмо, как, например, машина ее зятя. А то, что она, теща, долгое время считала эту машину куда более стоящей, а потому и нашего парня ценила более высоко, лишь усилило презрение и ненависть, которые она теперь питала по отношению к мужу дочери.

32

Парень же наш все яснее чувствовал, что жена его — на стороне этой стервы, своей матери, вместо того, чтобы стоять на его стороне, и это выяснилось вчера как пить дать, уж это-то выяснилось как минимум, потому что тайное всегда становится явным, — хотя он уже не мог точно вспомнить, что там случилось и из-за чего это выяснилось, из-за денег ли опять, которых он не может заработать больше, сверх жалованья, плюс директорские, или из-за посуды, которую он мыть никогда не мыл и не будет, а может, из-за пластмассовой канистры, которая, подобно брустверу, возвышалась перед ним на столике, как раз на уровне его лба и глаз, так что он иногда видел жену поверх этой канистры, — ну, или из-за всего вместе. Вот почему, придя в корчму, тому, кто к нему обратился с обычным вопросом, он ответил: дела такие, что и дома дерьмо, и в школе дерьмо, хоть на стену лезь от всех этих идиоток, которым все не так, то от того, что менструация, то от того, что нет менструации. Всегда их что-нибудь да не устраивает. Плохо мне быть тем, кто я есть. А кто ты есть? Как кто: директор. Старому же директору хорошо было, что он директор. Потому что он и хотел директором быть, сказал наш парень, а я не хочу. Да если бы только это. А что еще? — спросили его. Лучший друг мой помер, однокурсник, — стал рассказывать наш парень; вчера, в школе, позвонил ему один приятель из Пешта, спросил: слышал, умер тот парень с нашего курса, рисовал он, жутко способный был, самый способный из всех, ты наверняка его помнишь. Парень наш с трудом вспомнил, о ком речь: ага, значит, помер. Да, сказал звонивший, уже год. Пил, не просыхая, и вышло так, что жена куда-то ушла, а он, сверх обычного вина, еще и палинки, она вернулась, а он уже посинел, то есть в скорой жив был еще, но до места не довезли. На другой день вернули, за ненадобностью. Вот мать его, — сказал наш парень, открыл сейф, который от старого директора остался, достал репрезентационный коньяк, налил, выпил, может, даже несколько раз: все ж таки друг помер, и звонок как раз заставил обратить внимание на причину смерти, — словом, выпил. Вот, был у меня друг, а теперь нету, и наш парень почувствовал себя так, будто он сам все это пережил, и уже ощутил, как режет в желудке, и как лопается что-то, и кровь заливает все внутренние органы, и эти органы тонут в крови.

Когда он все это проиграл про себя, то очень загрустил: лучший друг, — повторял он, и думал: да, был он зверски талантливый, а что толку, или, может, как раз по причине талантливости не нужен он был в Пеште, и пришлось ему убираться бог знает куда, в захолустье, но не мог он там вынести, и стал сильно пить, а что ему еще оставалось. Словом, непосредственная причина смерти — алкоголизм, а непосредственная причина алкоголизма — деревня, а непосредственная причина того, что он жил в деревне, — Будапешт, где его не приняли, потому что не хотели, чтобы там жил человек, который лучше их, лучше всех будапештских художников, вместе взятых, которые уже давно договорились между собой, чтобы никто из них не выдал секрета, не сказал про другого, какой тот никудышный художник, и тогда тот не скажет подобного про тебя. В Будапеште только дерьмовые художники живут, а хороших, каким, например, был его, нашего парня, друг, они и близко не подпускают. Вот таким подлым способом они убивают талантливых художников, потому что у тех организм ведь не из асбеста, особенно если принять во внимание, какого качества алкоголь им доступен из той жалкой учительской — еще и на полставки — зарплаты. В общем, это только вопрос времени, когда они копыта откинут, — но что откинут, двух мнений быть не может.