Паразитарий - [200]

Я не внял добрым советам: еще раз сделал попытку выброситься из окна. Скабен стоял в стороне и искоса следил за мной.

— Режим фиолетовых никогда не простит вам этой гадости! — орал я. — Прахов лично меня знает! Лично примет участие в моей судьбе!

Им было все равно, кто у власти: красные, белые, фиолетовые, розовые — был бы Паразитарий! А он уже был! Всюду вывешивались флаги с огромной буквой «П», повсюду кричали:

— Да здравствует единственный справедливый строй — строй свободных паразитариев! Паразитарии всех стран, соединяйтесь! Паразитизм — дело чести, доблести и геройства! Паразитизм — свобода жить и свобода выбирать!

41

В апартаментах Агенобарбова я сделал еще одну попытку выброситься из окна, но меня снова схватили. Связали, завернули в ковер и аккуратненько положили у стеночки. Любаша была рядом. Она ласково до приторности щебетала:

— А кормиться мы будем теперь из ложечки. Ротик! Ротик! Это манная кашка. А это творожок, а это какао. Мой маленький совсем отощал. Ему надо подкрепиться.

Я ел, потому что, если я не подчинялся, Любаша окунала мою голову в горшок для естественных нужд. Надо же такое придумать!

Я думал: если бы мне дали немного воли, я бы написал манифест, обращенный исключительно к интеллигенции. Я бы сказал им: никогда не сопротивляйтесь! Если вас будут лупить или тащить на эшафот, расслабьтесь и старайтесь улыбаться. Помните, вас обязательно будут лупить и тащить на эшафот, поэтому каждую минуту своей жизни, каждую секунду своего пребывания в некоторой защищенности, готовьте себя к этим великим и скромным испытаниям. Никогда не убаюкивайте себя ложными доводами: дескать, прошли те времена, не нужно заниматься самозапугиванием, пыток и казней не будет…

Все будет! Будет еще больше и, может быть, изощреннее. А когда насытятся изощренными пытками, перейдут на огрубленные формы обращения с живыми существами!

Знайте, все диктаторские режимы возникали по желанию и требованию трудящихся. И еще: в тоталитаризме всегда были заинтересованы интеллигенты. Они, заигрывая с сильными мира сего, подогревают диктаторский жар и всячески способствуют укреплению тоталитаризма. Они являются изобретателями и поощрителями ужесточенных форм бытия. Подобно легкомысленной девице, которая слегка решилась поиграть с насильником, для чего, раздевшись донага, забралась к нему в постель и, следственно, оказалась «изнасилованной» и, естественно, в силу своего легкомыслия стала орать, что над нею надругались, — так вот, интеллигенция орет о своем изнасиловании только тогда, когда насильник пал, когда колосс на глиняных ногах рухнул и выползшая из-под его руин гуманитарность, отряхнувшись и причесавшись, снова воркует, снова ищет нового насильника, чтобы быть подмятой и подпорченной! Но не тут-то было: избирательные вкусы диктаторов настолько непредсказуемы, настолько разнообразны в своей дикости, что подминать под себя всякую рыхлую сволочь просто иной раз ни к чему, а по сему — пожалте в подвальчик! Что там, водичка? Крыски? Это прекрасно! А можно и на плаху — чик и нету!

Ждите своего часа, бедные лжемыслители, все равно вы ничему не научитесь за вашу короткую жизнь. Читайте книжечки, интересуйтесь сексом, болтайте про политику — это скрасит ваши ожидания своего смертного часа!..

Я, должно быть, говорил вслух, потому что Любаша вскрикнула:

— Великолепно! Эти слова непременно надо вставить в текст.

42

— Потрясающие новости! — это Шурочка появилась в комнате. — Вашему Хоботу каюк. Все говорят: Хобот остался с хоботом. Разоблачили. Жил не по средствам. Тайно грабил музеи. Нашли у него доспехи римских прокураторов, разные тоги, золотой кинжал в бриллиантах, несколько редчайших амфор и, представьте себе, целую пинакотеку римских и греческих подлинников. Всего на сто миллиардов сестерциев. А с ним полетела и вся его компашка. Горбунов с Хромейкой под судом, а Каримов и Штифлер под домашним арестом. Говорят, как решат фиолетовые, так и будет. А Прахов сказал: "Я в это дело не буду вмешиваться".

— Твои новости устарели, милая, — это Любаша пришла. — Фиолетовые решили все по-другому. Хобота назначили президентом всех промышленных компаний: у него лично восемнадцать тысяч заводов, триста пароходов и сто издательств. Правда, часть пинакотеки он продал и какие-то копейки подарил Фонду умирающих от голода и государственных пыток.

Горбунова с Хромейкой оправдали и направили послами в Шакалию и Заокеанию.

А Каримова и Штифлера назначили управляющими в конторе Хобота, так что все на своих местах.

— А жена Хобота, Друзилла?

— Неужели и про Друзиллу не знаете? Она стреляла в Прахова. Ранила его в почку, а потом застрелилась сама.

— Когда это произошло?

— Вчера, дорогой. Вчера. И еще одна новость. Ваш Скабен убил своего сына.

— Феликса? Быть этого не может! Евреи никогда не убивают своих детей, что бы ни произошло.

— Да, говорят, на почве ревности к некоей мадам Люке. Бедняжка не выдержала смерти мальчика, отравилась. Говорят, сильно врезалась в постреленка…

— Насчет убийства это, конечно, ложь, — прикрывая ладонью свою отвратительную пасть, сказал Агенобарбов. — Его, должно быть, прикончил муж этой стервы или дружки, с которыми он занимался небольшим, но перспективным бизнесом. А Скабену припаяли убийство антисемиты. Надо же кого-то убивать.