Паразитарий - [177]

— Это же варварство.

— А что поделаешь?

— Вы не могли бы, сударь, убрать с моего лица локоть, — это ко мне обратилась девица лет восемнадцати.

— Господи, — сказал я. — А вы-то как здесь оказались, Зилочка, дорогая?

— Я счастлива, что вы обрадовались мне, — улыбнулась Зила. — Разве я могла вас оставить в такой беде!

— Но как это случилось? Что послужило поводом? Неужто этот лупоглазый? Неужто из-за двадцати копеек надо идти на баррикады?

— До чего же вы наивный! Неужели вам неясно, что лупоглазый, как вы выразились, отнюдь не рядовой индивид даже на уровне нашего счета.

— Какого счета?

— Бесовского, мой милый. Вам повезло близко соприкоснуться с персоной особого доступа к Патриарху Всея Темных Сил. Впрочем, вы уже с ним встречались.

— Я встречался? Да я его в первый раз увидел…

— А если я вам скажу, что этот лупоглазый и есть тот, кто преследовал вас после смерти Топазика? — шепотом произнесла Зила. — Хорошо, что вы не взяли у него двадцать копеек, иначе ваша душа принадлежала бы ему. Вы не взяли от него платы, а он вам устроил эту душегубку. Умоляю вас, хоть дальше ведите себя попристойнее. И еще одна просьба к вам. Тут под нашими ногами устроились двое подростков. Они нахулиганили, — Зила залилась раскатистым смехом, — мне и пересказывать вам, в чем состояло их хулиганство, неловко. Так вы за ними присмотрите. Молодежь нам еще пригодится. Чао, мой милый, я улетучусь, здесь, в этой духотище, невозможно находиться.

На моих глазах она растаяла, а на ее месте оказались двое подростков. Одного звали Феликсом, а другого — Шурой, или Сашей. Феликс был высок и красив, и когда он поднялся с пола, то показался мне совсем не подростком, а молодым человеком.

— Сколько же тебе лет?

— Семнадцать, — застенчиво сказал он, и в улыбке я вдруг узнал что-то знакомое.

— А какая у тебя фамилия?

— Скабен, — ответил он.

— Господи, ты сын Даниила Исааковича?

— Это его отец, — ответил Шура.

— Спасибо, Шура, — сказал я и погладил подростка по головке. Он был маленький, крепенький, совсем ребенок.

— Меня зовут Сашей, — представился Шура.

— Это одно и то же, — сказал я, но Шура стал спорить, доказывая, что в жизни все слова имеют разные значения.

— Даже если одну буковку изменить в слове и даже не буковку, а одну половинку буковки, — пояснил мне Шура, — то можно попасть в тюрьму и даже на всю жизнь испортить себе жизнь.

— И что это за буковка такая? — спросил я.

— Буковка как буковка. Обыкновенная «т», палочка, а сверху перекладинка, а мы эту буковку в нескольких местах переправили на «п», — Шура вдруг залился горькими слезами и сквозь слезы стал говорить, что он и слова этого не знал до сегодняшнего дня, но утром они с Фелей читали объявление, а к ним подошел взрослый дядечка и пояснил — это нехорошее слово, и мы стали переправлять букву «т» на букву «п». Нам это показалось смешным, и мы, как дураки, хохотали возле рекламного столба, пока нас машина не всосала…

— Ничего не пойму. Какие буковки, какие объявления? — сказал я.

— Объявление было таким: "Все желающие играть в БОЛЬШОЙ ТЕННИС могут записаться. БОЛЬШОЙ ТЕННИС укрепляет здоровье, веселит душу, улучшает кровообращение, ну и всякое такое…" Так вот, мы в слове «теннис» заменили букву «т» на букву «п», а потом нас всосала машина, а этот дядечка стоял в стороне, хохотал и приговаривал: "Веселит душу и укрепляет здоровье…"

— У него были тонкие усики и глаза навыкат?

— Да, лупатый он был сильно. И золотые зубы.

— Да, это он, сволочь, — проговорил я, обнимая подростков.

— Что теперь с нами будет? — спросил Шура, вытирая слезы.

— Не падайте духом, господа офицеры, — попытался я взбодрить подростков. — Самое худшее, что может быть с нами, — это смерть, а это уж не так страшно. У меня есть одно обезболивающее средство, так что если придется…

Шура, к моему удивлению, в один миг прекратил хныкать, сжал губы и гордо сказал:

— А мы не боимся. Было бы за что умирать…

— А ни за что не хотите?

— Так просто не хотелось бы. Смерть все-таки — это серьезно.

— Когда я вырасту, я обязательно напишу трактат о смерти. Расскажу о том, как относились к смерти эпикурейцы, стоики и ранние христиане…

— А разве вы уже не выросли? — спросил Феликс.

— Еще не вырос, — рассмеялся я. — Точнее, у меня пошел обратный процесс: я начинаю впадать в детство.

— И до каких пор можно впадать?

— О, это великолепный вопрос, — ответил я. — Впадать можно бесконечно. До самых истоков рождения человечества.

Мои слова были прерваны голосом по микрофону:

— Сечкин, приготовиться к процедуре бичевания!

Не успел я возмутиться, как рядом оказалась Зила. Она, улыбнувшись, шепнула мне на ухо:

— Бичевание — это пропуск в первый век. К Нему можно прийти только очищенным.

— Неужели к Нему? — спросил я, восхищенный такой вестью.

— Именно к Нему.

Я с радостью припал к позорному столбу, и двое в кожаных куртках привязали мои руки. Они же и бичевали. Широкие полосы ремней горячо ложились на мое ни в чем не повинное тело. "Все как надо, — подумал я. — Широкие ремни не испортят тела. Кожа есть кожа…"

После тридцати ударов я потерял сознание. А когда на меня вылили два ведра воды, я был уже в преисподней.