Паразитарий - [175]

9

Как я и предполагал, результаты Референдума не были утешительными. Прав был Кончиков. Он сказал: "Даже если все проголосуют против эксдермации, эти толстосумы сделают так, что голосование будет почти единогласным". Я не понимал, почему так долго подсчитывают. В газетах словоблудили: "Еще вчера битва шла за эксдермацию, а сегодня акцент переключился на империю. А как же иначе? Ведь не успела родиться в виде маленького успеха большой политической химии железобетонная формулировка “имперского вопроса”, как все убедились: Референдум выиграет тот, кто сумеет с наибольшей убедительностью истолковать результаты голосования в свою пользу". А это еще что такое?

Хитрость состояла в том, что два вопроса, эксдермацию и империю, соединили в один. На одной чаше весов — личность, а на другой — империя. И вот пошла болтовня по всем странам. Шакалия под предлогом усиления значимости Референдума устроила показательную казнь семи угонщиков самолетов. В Каледонии, наоборот, под знаком избирательной кампании провели амнистию и отпустили на волю шесть тысяч преступников, которые существенно повлияли на ход Референдума: они громили урны, избивали голосующих и плевали в прохожих.

В Заокеании появилось несколько движений в защиту будущих жертв эксдермационных процессов: шумиха была невероятная. Президент вынужден был выступить в Конгрессе с просьбой выделить из Национального Фонда два миллиона долларов на помощь семьям пострадавших и три миллиона — на изготовление синтетических шкур.

Совершенно непонятна была позиция двух борющихся сторон в нашей стране. Консервативное крыло праховской компании кричало как можно громче: "Халва! Халва!" Они выступили против предпринимательской и технической власти Хобота, а также против печати, которая находилась в руках хоботовцев и неверно отражала ход Референдума. Праховцы предлагали установить глушители и создать более мощную цензуру над всеми изданиями. Программа Хобота сводилась к тому, что они на все лады ругали Прахова и орали о том, что стране нужна свобода, а для этого надо сквозь пальцы глядеть на то, как Прахов подтягивает ко всем основным городам танки, пушки и снаряды.

И Хобот, и Прахов сходились только в одном: нужно повышать цены, и повышать не на двадцать и тридцать процентов, как это делается в какой-нибудь Шакалии или Каледонии, а на шестьсот, семьсот процентов, чтоб шок парализовал людишек, чтобы их качнуло в такую сторону, где любая эксдермация покажется невероятным благом.

Что поразительно, думал я, и праховцы, и хоботовцы, и все это депутатское быдло могли месяцами обсуждать и спорить о том, нужна ли запятая в триста шестом законе о поглаживании яиц у госаппаратчиков старше шестидесяти лет, или можно обойтись без запятой.

Волосы рвали друг у друга, когда обсуждался вопрос о том, дать ли крестьянам землю в одной пригоршне или в двух чайных стаканах. Потом эта мера была снята и введена другая: обсуждался вопрос о том, чтобы дать землю крестьянам в объеме (за основу брался периметр) задницы премьер-министра, мэра города или председателя райсовета. На обсуждение этой проблемы ушло две недели, были выделены специальные группы ученых и общественных деятелей, которые произвели соответствующие замеры, были приняты также законы о том, что на таких клочках земли ничего нельзя строить, но можно держать целлофановые пакеты от дождя, снега и града. Премьер-министр, как и все руководители партий, были крайне довольны тем, что значительная часть тела глав государства, городов и районов стала мерой всех вещей и способом решения проблем аграрной политики.

Я поражался тому, что хоботовцы и праховцы делали все возможное, чтобы в стране случился голод, а народ будто и не видел этого, и никто не возмущался тем, что жизнь стала невыносимой. Впрочем, это не так, разговоров было столько, что из них можно было построить миллион высотных зданий, но эти разговоры были будто необязательными, они напоминали лай дурных собак, которые лают и по поводу, и без повода, этак задерут башку вверх и ну поливать звезды. Так вот головы граждан тоже были задраны вверх, и, не слыша друг друга, они орали, возмущались, а потом бежали в очередь за мусором от крупы, за костями от мяса, за прикисшими или прогнившими овощами — и радости-то было, когда удавалось вместо одного килограмма каких-нибудь жмыхов взять полтора или два! На это-то и рассчитывали толстосумы. На радость человеческую рассчитывали! Этих маленьких радостей все же было невпроворот, а потому они заслонили и империю (пропади она пропадом!) и эксдермацию (будь она неладна!).

Правда, в некоторых районах обозленный народ сметал с лица земли магазины и райсоветы, но это случалось в отдаленных районах, и я толком о том, что там происходит, не знал.

10

Ни с того ни с сего, однако, видимо, в связи с затруднениями экономического плана, руководители разваливающейся империи решили повернуть гнев народа в мою сторону. В газетах появились снимки, где был изображен я в кругу «друзей», причем мой стол ломился от яств и вин, и это стало поводом народного бунта: "Вот кто живет, а мы страдаем!". Мою резиденцию едва не разнесли в пух и прах. Меня срочно перевели в мой прежний подвал, а также было принято срочное правительственное решение о том, чтобы мне не давалось никаких привилегий и чтобы я на общих основаниях ходил на работу до самой эксдермации. Правда, была сделана и оговорка, что мне будет дан дополнительный отпуск в счет тех дней, когда я буду висеть на кресте, причем, учитывая трудности висения на кресте, мне один день считался за два дня.