Парашюты над Вислой - [88]

— Но в чём смысл этого для немцев?

— Эрнст, мой мальчик, но ведь это же очевидно! Пока идёт восстание — русские не могут выбраться из оперативной воронки. Все их действия ПРЕДСКАЗУЕМЫ — что позволяет нам планировать свои действия без всяких допусков на «если». Русские будут стремится в Варшаву — тратя на это ресурсы, в ином случае могущие быть направленными на куда более опасные для Рейха действия.

— А именно?

— Тет-де-пон в Барануве. Это намного опаснее для Рейха. Я не побоюсь сказать, что баранувский плацдарм — СМЕРТЕЛЬНО опасен для Германии! Если бы русские не были столь глупо-сентиментальны — они бы плюнули на Варшаву и, расширив Баранувский плацдарм — нанесли бы с него удар на юго-запад. В три дневных перехода дойдя до Верхне-Силезского промышленного района — где сегодня бьётся промышленное сердце Рейха. Сталь, уголь, взрывчатые вещества, синтетическое топливо — там рождается кровь войны… А дальше ещё веселей — через Моравские ворота русские могут беспрепятственно дойти до Среднего Дуная с Прессбургом и Веной, и, что куда опаснее — до Мериш-Острау с его огромным промышленным районом. Вот этот удар стал бы смертельным для Рейха! Но пока сражается Варшава, пока по повстанцам с их пистолетами и охотничьими ружьями круглосуточно бьёт наша тяжёлая артиллерия — русские этого не сделают. Они будут продолжать тратить ресурсы на то, чтобы дойти до Варшавы, на помощь гибнущим братьям. Это очень благородно, но с военной точки зрения — это бессмысленное расходование сил на достижение бесполезных целей.

— Но… Но ведь мы тоже тратим на подавление восстания ресурсы?

Фон Тильзе небрежно махнул рукой.

— Перестаньте, мой мальчик. Войска, которые Гиммлер бросил на подавление этого цирка — не войска, а дерьмо. Они ни на что не годны, кроме как на убийства безоружных, грабежи и пьянки. Это не люди, это стая дикого зверья, спущенного ефрейтором с поводка… Все эти штрафники из уголовников, русские предатели, всякие национальные легионы из унтерменьшей — в настоящем бою ничего не стоят. Ефрейтор бросил их на Варшаву по одной простой причине: здесь они максимально пригодны. Все эти уголовники и предатели по сути своей трусы, а как всякие трусы — они жестоки и безжалостны с теми, кто слабее их… Поверьте, я служил с ними почти месяц, я видел, на что способна эта сволочь…Ефрейтор, как бы то ни было — гениальный стратег!

— Но ведь нам приходится расходовать снаряды, ресурс артиллерии, самолёты?

— Артиллерия — трофейная: польская, русская и французская. Бомбят город «штуки» — которые уже давно не годны для фронта. Мы справляемся минимумом сил и средств — тогда как русские тратят свои лучшие войска. А англичане гробят в бессмысленных попытках доставить повстанцам оружие, продовольствие и боеприпасы экипажи своей стратегической авиации — которые в ином случае бомбили бы наши города… Вот так вот, мой мальчик!

Савушкин задумался, а затем промолвил:

— В шахматы играют двое…

Фон Тильзе кивнул.

— Совершенно верно. И иногда один игрок намеренно поддаётся своему оппоненту.

— Погодите. Вы хотите сказать, что руководство восстания… понимает, что действует в интересах немцев?

— Всё гораздо хуже, мой мальчик…

— В каком смысле?

Фон Тильзе грустно улыбнулся.

— Граф Коморовский, которого повстанцы называют «генерал Бур» — поляки вообще любят всякую такую конспирацию, хотя она уже давно — секрет Полишинеля — во время своей службы в австрийской армии был дружен с неким Фегеляйном. Они оба обожали конный спорт, Фегеляйн даже содержал конную школу, но разорился. Сейчас же он — адъютант фюрера…

Савушкин прошептал ошарашенно:

— Этого не может быть…

Барон усмехнулся.

— Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам… Я не могу достоверно утверждать, но полагаю, что граф Коморовский согласился оказать любезность своему давнему знакомцу, группенфюреру СС — в обмен на гарантии личной неприкосновенности. Думаю, граф отлично понимал, что восстание в Варшаве бессмысленно и при имеющихся силах и средствах обречено — посему внял предложению господина Фегеляйна протянуть эту авантюру как можно дольше в обмен на гарантии безопасности для его персоны. Любезность за любезность, обычное дело среди джентльменов…

— И эти мальчишки наверху…

— И эти мальчишки будут геройски умирать ради того, чтобы русские как можно дольше не заняли Верхнюю и Моравскую Силезии — благодаря которым вермахт ещё может сражаться. Героизм одних — следствие подлости других, в истории тому тьма примеров…

Савушкин, не зная, что на это ответить — промолчал. Не может быть, чтобы всё сказанное бывшим комендантом Ожарува было правдой! Затем он спросил:

— Густав, и как вам роль штрафника?

Барон пожал плечами.

— Отвратительно. Но выбирать в моём положении, дружище, не приходилось — или виселица в тюрьме Моабит, или… или вот это. Хотя, после месяца службы в этой банде, я уже не уверен в правильности моего выбора…

— Ваши коллеги убивали детей?

Фот Тильзе посуровел лицом.

— И не только… — Помолчав, продолжил: — Понимаете, Эрнст, та война, в которой я участвовал молодым — была войной; взрослые мужчины убивали друг друга во имя каких-то своих целей; дело обычное. Войны были и будут — они в природе человека. Но тут, в Варшаве… — По лицу барона пробежала гримаса отвращения: — Это не война. Это убийство. Происходит чудовищное, то, в чём человек — если он хочет остаться человеком — участвовать не должен. И, говоря чесно, я очень рад, что попал к вам в плен. Чем всё это закончится — я не знаю, но в штрафную бригаду я точно не вернусь. Слишком там воняет кровью… Убитые дети и женщины — не то, чем может гордится мужчина. И если придется выбирать — то лучше я стану поляком и инсургентом — чем вернусь в ряды немцев-штрафников. Да и не немцы это — безродная мразь…