Парамон и Аполлинария - [9]

Но вот — рассвет, а боя нет, и ясность утренней звезды пленяет. Мой конь бредет, заря встает, рожок дудит, роса сверкает… И я, усталая, пою балладу тихую мою. На знамени моем — ясность, а в сердце у меня верность, а клятва первая моя — щедрость! Кому отдам души моей нежность, кому отдам руки моей слабость?.. Там без меня горит очаг… Не для меня тепло и чад…

Вокруг котла пусть без меня и врут, и клянчат, и урчат!..

— Не пугайся, деточка, ты просыпаешься.

— Я вращаюсь!.. Какая правильная орбита! Я не человек, я сознающий элемент, нечто… Вращаюсь в глухом и бездонном одиночестве… Некому, кроме меня, осознать багровое окружение… Ключ жизни у меня! В моем сознании, в моем вращении! Вся ответственность — на мне! Я хранительница, я держательница — единственная в красно-коричневых скалах, единственная в гранатовом море, единственная в вечно-закатном небе…

— Все хорошо, все позади, не пугайся… Просыпайся!..

— Я проснулась.

— Все позади, все хорошо…

— Кто мог у меня быть, доктор? Девочка или мальчик?

— Что ты, миленькая, что ты, моя бедняжечка, доктор не может тебе сказать на твоем сроке, что ты!..

— Двойня.

Женщины в палате стали другими — слабыми, усталыми, нежно-удрученными. Они подходили к окнам, махали мужьям с виновато-ободряющими улыбками, растроганно разворачивали передачи, умилялись неуклюжей заботливости. Говорили мало, главным образом о детях. О своих, у кого были свои, о чужих, если своих не было. О вчерашнем почти не вспоминали — случайность, с кем не бывает, но больше нет, никогда. Только та, что была здесь четырнадцатый раз, смеялась, широко показывая на зависть прекрасные зубы чертовки.

Она однажды приснилась Фридке в жутком сне. Как будто стоит у окна в длинной, до полу, рубашке, достает изо рта по одному свои зубы и, плутовски оглядываясь на Фридку, швыряет светящуюся жемчужинку в ночной сад. И считает: сорок шесть, сорок семь, сорок восемь.

— Сколько же у вас зубов?! — в ужасе кричит ей Фридка.

— Сколько захочу! — отвечает та и хохочет. — Сколько за-хо-хо-чу!

Далеко в теплой ночной степи маячил махонький огонек, не останавливаясь, без пути слоняясь туда-сюда, жутковатый. Ребята предположили, что это фонарик, привязанный на рогах пасущейся скотины, чтобы не потерялась ночью. Возможно, так оно и было.

Костер погас, но под рыхлым пеплом что-то еще тлело. Можно было бы подбросить камыша — так, для настроения, но Фридка камыш экономила, даже такого топлива здесь было мало. Объевшиеся макаронами ребята спали. Возле костра валялся бидон из-под шабского. Фридка взяла бидон и пошла к воде ополоснуть. Осторожно нащупала кедом невидимую в темноте кромку, присела. Не трещали лягушки в бочаге, не плескалась рыба на отмели, не толкалась о берег кем-то оставленная лодка. Давно собирался дождь, уже с середины дня не было солнца, а сейчас не было звезд, не пробивалась луна, но ни одна капля еще не ударила по воде, не царапнулась о палатку. Иногда за курганом гулко перепрыгивала с места на место чья-то туго стреноженная лошадь. Фридка бесшумно черпнула бидоном немножко воды, бесшумно поболтала ею, бесшумно вылила в песок.

«Шатер покинут и очаг…» — подумала Фридка и усмехнулась выспренности выскочившей фразы. Они ушли из дому три дня назад, думали — надолго, дней на десять, но только поставили палатку, только искупались по разу в лимане, только развели костер, как на всех напало обжорство, за три дня съели и хлеб, и консервы, вчера — последние макароны, деньги до копейки ушли на шабское, и завтра надо будет возвращаться. Костя Утюжко клялся настрелять уток. Врет, какие здесь утки.

«Шатер покинут и очаг…» — опять подумала Фридка и удивилась охватившему ее предчувствию радостной опасности, счастья и риска. Вот-вот что-то должно было случиться, казалось, воздух задрожал от напряжения вокруг Фридкиной головы. Что же, что? Что будет? Разгуляется лиман океанской волной? Полыхнет на всю вселенную тот махонький таинственный огонечек? Что? Что же? Опрокинется небо на тихую степь? Молнии растерзают мирную непроглядность? Столкнутся солнца? Гром великого разрушения? Буря? Потоп? Бешеная скорость полета? Обновление природы? Что? Что?

«Не для меня тепло и чад…» — пропелось или прошуршалось где-то в камышах.

«А, вот оно — что!.. — ответила Фридка камышам. — Шатер покинут и очаг, не для меня тепло и чад… А, ясно… Но кто это — я? Буквально — я? Глупо… Вокруг котла пусть без меня… Да, да! Пусть! Что?..»

Она оставила бидон на песке, вернулась в лагерь, бесшумно нашарив в кармане рюкзака туристскую карту, карандаш, легла на теплую землю возле костра, дунула в тлеющий глазок. Разметался легкий камышовый пепел, чуть посветлело у самого лица. На обратной стороне карты крупно и почти не останавливаясь, осатаневшая перед невозможной своей отвагой, гордая и изумленная, она записывала свершавшиеся как бы и без ее участия строчки. За курганом, безмерно печалясь о всех, покинувших очаг, длинно вздохнула лошадь. В палатке зашептались ребята, видно, Рая Христинова расталкивала Шурика на дежурство.

«На знамени моем — ясность!» — торопилась Фридка, а кто-то загадочный по-прежнему блуждал по степи с фонарем, не приближаясь, не удаляясь…