«Паралитики власти» и «эпилептики революции» - [79]

», угрожая лицам, выносившим мягкие и оправдательные приговоры, репрессиями до увольнения со службы включительно; не останавливался в борьбе с революционными партиями и освободительным движением перед созданием искусственных и инсценированных процессов; отвергал и не допускал смягчения участи либо помилования осужденных, причастных к революционным партиям; потворствовал тем организациям, которые своею деятельностью мешали революционному движению; попустительствовал истязаниям и пыткам, имевшим место в охранных отделениях над политическими заключенными; покрывал политические убийства заключенных под видом попыток их к побегу; ухудшил положение политических заключенных в тюрьмах и в особенности в местах отбывания каторжных работ; ходатайствовал о смягчении участи бывших палачей и уличных погромщиков и поощрял всеми мерами разжигание «темных инстинктов среди населения» путем натравливания его на евреев и т. п.

Мария Фёдоровна Щегловитова после перевода мужа в Москву, переодевшись «простой бабой», с трудом добралась до столицы. Здесь ее приютила подруга, бывшая до революции начальницей гимназии. Она продолжала неустанно хлопотать за мужа, добиваясь его освобождения. Прочтя в газетах сообщение о том, что Революционный трибунал прервал свою деятельность на «неопределенное время», она написала письмо во ВЦИК, в котором выразила обеспокоенность оттягиванием суда над И. Г. Щегловитовым. Она писала, что за 16 месяцев заключения (из них один год в крепости) ее муж дважды заболевал «психическим расстройством» и теперь опять «близок к нервному срыву». «Обяжите его и меня какой угодно подпиской и поручительством (комиссия Муравьёва на это согласилась и освободила мужа под мое поручительство, но большевистская власть его не выпустила из крепости), и вы можете быть уверены, что мы их выполним, – писала М. Ф. Щегловитова. – Политикой мой муж никогда не занимался, ни в каких собраниях или заседаниях не участвовал и, конечно, впредь заниматься ею не будет, потому и в никакой „контрреволюции“ неповинен… С его принципами скрываться он не будет и по первому же требованию явится в суд».

В августе 1918 года, незадолго до суда, И. Г. Щегловитова и некоторых других сидевших в Бутырках бывших царских сановников перевели в Кремль, где обычно заседал Революционный трибунал. Там их содержали в подвальном этаже здания бывших Московских судебных установлений, в помещении для курьеров.

С. Кобяков, посещавший в те дни Верховный революционный трибунал в качестве защитника поляков братьев Лютославских, обвинявшихся в контрреволюционной деятельности, вспоминал, что во время посещений своих подзащитных он познакомился с Щегловитовым, Белецким и Хвостовым, сидевших в одном помещении. Правда, последний в разговор с ним не вступал и каждый раз при появлении Кобякова в общей комнате уходил в какую-то «клетушку», служившую узникам спальней, и заваливался спать. «Щегловитов являл весьма жалкий вид, – писал Кобяков. – От бывшего диктатора ничего не осталось. Заискивающим тоном он просил меня разрешить ему и Белецкому остаться в общей комнате во время моих переговоров с Лютославскими. Я, конечно, согласился. После деловых разговоров начиналась общая беседа. Дело Щегловитова должно было слушаться в Верховном трибунале первым. Вторым предполагалось назначить дело Хвостова, третьим дело Лютославских. И Щегловитов, и Белецкий не скрывали от себя ожидавшего их печального исхода процесса. Но Белецкий все дни твердил: „А большевики меня все-таки не расстреляют. Уменя есть цианистый калий, и я приму его после вынесения мне смертного приговора“. Эта мысль, по-видимому, сильно поддерживала его дух».

Верховный революционный трибунал приговорил бывшего министра юстиции и генерал-прокурора Российской империи И. Г. Щегловитова к смертной казни.

Пятого сентября 1918 года к помещению, в котором содержались царские сановники, подъехал автомобиль с чекистами. Заключенным было объявлено, что Чрезвычайная комиссия вызывает их «для передопроса» на Лубянку. Щегловитова, Хвостова, Белецкого и братьев Лютославских посадили на автомобиль и привезли на Лубянку. Ничего не заподозривший Белецкий оставил в камере ампулу с цианистым калием. Вскоре на Лубянку из других тюрем доставили еще человек семьдесят арестованных, и среди них бывших министров внутренних дел Н. А. Маклакова, А. Д. Протопопова, протоиерея Восторгова и епископа Ефрема. Затем всем им объявили, что сегодня они будут расстреляны. По свидетельству очевидцев, это известие произвело потрясающее впечатление: «Раздались слезы, послышались истерические крики».

Казнь была произведена в тот же день в Петровском парке.

Бывший товарищ обер-прокурора Святейшего синода Н. Д. Жевахов в своих воспоминаниях приводит отрывок из статьи Дивеева «Жертвы долга», в которой, со слов очевидцев, подробно описаны обстоятельства этой казни.

Вот как, по свидетельству Дивеева, все происходило: «Прибывших разместили вдоль могилы и лицом к ней… По просьбе о. Иоанна Восторгова палачи разрешили всем осужденным помолиться и попрощаться друг с другом. Все стали на колени, и полилась горячая молитва несчастных „смертников“, после чего все подходили под благословление Преосвященного Ефрема и о. Иоанна, а затем все простились друг с другом. Первым бодро подошел к могиле о. протоиерей Восторгов, сказавший перед тем несколько слов остальным, приглашая всех, с верою в милосердие Божие и скорое возрождение Родины, принести последнюю искупительную жертву. „Я готов“, – заключил он, обращаясь к конвою. Все стали на указанные им места. Палач подошел к нему со спины вплотную, взял его левую руку, вывернул ее за поясницу и, приставив к затылку револьвер, выстрелил, одновременно толкнув о. Иоанна в могилу. Другие палачи приступили к остальным своим жертвам. Белецкий рванулся и быстро отбежал в сторону шагов на 20–30, но, настигнутый двумя пулями, упал, и его приволокли к могиле, пристрелили и сбросили