«Паралитики власти» и «эпилептики революции» - [13]

Восьмого апреля 1794 года генерал-прокурор Самойлов составил следующий приговор:

«Действительный тайный советник генерал-прокурор Самойлов, во исполнение Высочайшего Ея Императорского Величества соизволения… приказал: хотя оный Словцов при допросе здесь показывал, что он проповедь ту говорил без всякого злого намерения, но как из самого существа слога ея, а при том и из многих слов ясно видны мысли вольнодумства (вначале было написано: „зловредные его намерения“, но потом слова эти были зачеркнуты. – Авт.), а сверх того, и сам он при чинимых ему в Тайной экспедиции уличениях признался, что теперь он понимает, что описанные в проповеди слова его достойны осуждения и никакого бы он не сделал заключения, как что говорено было с дурным намерением; в рассуждении чего оный Словцов и достоин по законам строжайшего осуждения, но, подражая человеколюбию и милосердию Ея Величества, от оного его избавить, а дабы, однако ж, он почувствовал в душе своей всю тягость сего своего недозволенного поступка (написанное вначале слово „преступление“ было зачеркнуто. – Авт.), то отослать его к здешнему преосвященству митрополиту Гавриилу в том, чтоб он отправил его по своему благоразумию… в монастырь, который он на сей случай избрать сочтет».

Шестнадцатого апреля Самойлов направил этот приговор митрополиту Гавриилу. Исполняя приговор, Гавриил поручил отправить Словцова в Валаамский монастырь. Игумну монастыря было предписано, чтобы Словцов находился там неотлучно, приходил на все литургии, как утренние, так и вечерние, и подчинялся всем порядкам, там установленным. Игумну также предписывалось, чтобы он неотлучно следил за Словцовым и, что «будет усмотрено», каждые два месяца рапортовал митрополиту.

Со своей стороны, Гавриил постоянно докладывал о поведении Словцова генерал-прокурору.

Первого мая 1795 года он писал Самойлову: «Раскаяние его (то есть Словцова. – Авт.) распространено почти отчаянием о своем несчастии; от болезни ж он поныне не освободился».

Свободу Словцов получил только при Павле I, в 1797 году.

Дело Словцова было не единственным вольнодумным делом во времена Екатерины Великой. В том же ряду, в частности, стоят истории с Александром Николаевичем Радищевым и монахом Авелем. И если дело Радищева всем хорошо известно, то о монахе Авеле очень мало кто знает. Монах сей счел, что ему открылась судьба царствования Екатерины II, что та процарствует 40 лет, что на нее восстанет ее сын. В общем, наговорил много… Понятно, что с такими мыслями дорога Авелю была одна – прямиком в Тайную экспедицию. Генерал-прокурор Самойлов, получив данные о прибытии Авеля в Петропавловскую крепостью, сам прибыл в Тайную экспедицию и долго беседовал с доставленным туда провидцем Авелем! По мере многодневных допросов Авеля, он все больше склонялся к мысли, что перед ним, собственно, очередной российский юродивый. Некоторые современники даже утверждали, что Самойлов дал ему три пощечины. «Отец же Авель стояше перед ним весь в благости и весь в божественных действах».

Так и ничего не добившись нового от Авеля, следователи после долгих сомнений и раздумий решили доложить все же о предсказателе императрице Екатерине. Когда матушка услышала дату собственной кончины, ей стало дурно. Поначалу «за сие дерзновение и буйственность» она хотела казнить монаха, как и предусматривалось законом. Но потом все же решила проявить великодушие и указом от 17 марта 1796 года «Ея Императорское Величество… указать соизволила оного Василия Васильева (монаха Авеля)… посадить в Шлиссельбургскую крепость».

1984

«Сочинитель книги – бунтовщик хуже Пугачёва!»

В мае 1790 года на Суконной линии Гостиного двора столицы, в лавке купца Зотова, появилась книга небольшого формата в мягком переплете. Называлась она скромно и непритязательно – «Путешествие из Петербурга в Москву». В лавке было не более пятидесяти экземпляров, продавалась книга всего две недели, но этого оказалось достаточным, чтобы о ней заговорил весь Петербург. Один экземпляр купил камер-паж Екатерины II Балашов – так «Путешествие» попало к императрице. Уже первая страница сочинения неприятно поразила ее. Автор писал: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Обратил взоры мои во внутренность мою – и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы…»

Чем дальше вчитывалась в книгу государыня, тем все больше раздражалась. Автор смело и жестко обличал российские порядки, писал о тяжелом положении крепостных крестьян, злоупотреблениях помещиков, разврате и роскоши, в которых погрязли вельможи, о корыстолюбии и взяточничестве судей, произволе чиновников и других язвах общества. Более того – он недвусмысленно намекал на вторую пугачевщину, если крепостное право не будет отменено, и даже сам предлагал проект освобождения крестьян, причем обязательно с землей. Хлесткие, обличительные страницы книги напугали императрицу, которая заявила, что автор «наполнен и заражен французским заблуждением, ищет всячески и выискивает все возможное к умалению почтения к власти, к приведению народа в негодование против начальства».«Сочинитель книги – бунтовщик, хуже Пугачёва!»