Паракало, или Восемь дней на Афоне - [56]

Вдруг почувствовал, как загорелось лицо, запершило в горле, стало казаться, что у меня должен быть ненормальный и очень высокий сахар.

А колотушка стучала всё настойчивее, быстрее и быстрее.

— Не пойду я никуда, — сказал один из братии, потягиваясь на кровати. — Ить вчера уже в церкву ходили.

А двое товарищей его даже не шелохнулись.

«Где же приборчик? Неужели посеял? Что я теперь делать-то буду? Надо успокоиться. Надо в церкву идти».

Встал и пошёл, скорее, на автопилоте. Всё существо рвалось продолжить поиски, но иное возникшее чувство подсказывало, что искать бессмысленно.

«Только никакой паники, — успокаивал я себя. — Просто слишком гладко всё шло…»

Так же, толком не соображая, куда иду, вошёл в храм и встал в стасидию. Началась служба, но я не мог сосредоточиться, перебирал чётки и чувствовал, что дрожат руки.

Подумал: это испытание. Или даже не испытание, а вот я тут всё добрейшего Алексея Ивановича изничтожал за то, что он над каждым евро трясётся (а их у него действительно мало), и вот Господь лишил меня какого-то приборчика, который лишь измеряет сахар в крови, что сразу со мной стало? Где я?! Я весь затрясся, испереживался. Ну, потерял приборчик, что с того? Переживём.

«Инсулин!» — вдруг шибануло меня. В кармашке чехла приборчика лежали капсулы с инсулином. Это — абзац.

В шприцах инсулина на пару-тройку дней… В голове закружило от бредовых мыслей: то я решил, что надо срочно бежать в Кутлумуш, там я забыл приборчик и его наверняка нашёл монах с удивлённым лицом и, конечно, передал Серафиму, а тот догадается, что мы за ним вернёмся; то стал выдумывать, где можно на Афоне достать инсулин; то вообразил, что если резко ограничить себя в еде, то инсулина может хватить до возвращения в Уранополис, а там-то куплю; то… это был вихрь будоражащих идей, разрывающих меня.

— Ты в порядке? — спросил Алексей Иванович.

— Знобит что-то.

— Не, в Кутлумуше похолодней было.

На самом деле меня трясло, как готовый взорваться от перегрева котёл.

Господи, за что же так? Да, Ты вразумляешь, да, я понял, что я — никто, а всё лезу поучать других, а сам готов рассыпаться от какого-то глупого приборчика (и инсулина, инсулина!). Господи, спасибо… но как же быть-то?..

И вдруг я чётко увидел, где мой приборчик. Это понимание пришло так просто и ясно, что я невольно удивился, как это не пришло в голову раньше. То, что я не сам догадался, а эта мысль — дар свыше, тоже было очевидно. Все бредовые идеи, появлявшиеся до этого, только терзали, а эта сразу успокоила.

Я прислушался, судя по всему, заканчивали читать часы, сейчас должны кадить — да, вот вышел монах с кадильницей-чайничком и весело зазвенел по храму. А вот дьякон возгласил начало Литургии.

Теперь внутри меня всё дрожало не той разрушающей дрожью, от которой, казалось, рассыплется тело, а что-то радостное отзывалось на голоса монахов, как отзывается чистый хрусталь на лёгкое к нему прикосновение. О, как же хрупок и тонок хрусталь! Как легко разбить и погубить его! И как сладко, когда он так тихо звучит в тебе.

Подошёл Алексей Иванович.

— Время.

— Успеем.

Не хотелось уходить. Я только-только зазвучал.

— Опоздаем, — снова напомнил через какое-то время Алексей Иванович.

— Нельзя уходить с Херувимской, — я-то уже знал, что всё будет хорошо, всё будет так, как надо, и куда надо, туда и успеем.

— Пойдём, — уже решительно потянул меня товарищ.

— Погоди, сейчас «Отче наш» пропоём.

Но на Афоне не поют «Отче наш». Эту молитву читают.

— Падре…

А я пел.

— Пойдём, — наконец согласился я.

Хохлов уже в комнате не было. Я поднял с пола рюкзак на кровать и стал укладывать в него выложенные вещи.

— Лёш, глянь, там, под кроватью, не осталось чего?

Каюсь, сам я всё-таки побаивался заглянуть под кровать. Алексей Иванович почему-то послушался.

— Виноград тут остался, — пробурчал он. — Вон и приборчик твой валяется. На, вечно ты всё теряешь. Давай быстрее, может, успеем ещё… А то что потом делать-то?

А я знал, знал, что приборчик там! А что делать? Миленький Лёшенька, да какая разница!

— Куда виноград-то девать? Осталось ещё.

— А, выкинь, — я был обворожительно безпечен.

— Жалко, нехорошо как-то…

— Ну, съешь.

— Да я уж ел, не хочу больше… И правда, что ли, выкинуть? Я уже уложился, а, ладно… — и он понёс оставшийся виноград на террасу.

Я собирался затянуть горло рюкзака.

— Яблоки хоть возьми.

— Да ну их, тащить ещё… — мне сейчас ничего не надо было.

— Нет, возьми, — чего-то вдруг заупрямился Алексей Иванович. — Пригодятся.

— Ладно, — чего не сделаешь для друга. Я и виноград могу взять, жаль уже унесли — всё могу!

— Ну, с Богом, — сказал Алексей Иванович.

На площадке перед монастырём стояла газелька, вокруг неё кучковались хохлы и глядели в нашу сторону, а один, видимо, младший комсомолец, отчаянно махал руками, словно старался взлететь. Это он нам махал. Нас ждут. Молодцы!

Нет, хохлы смотрели не на нас. Я оглянулся. Из-за моря медленно поднималось солнце.

Можно ли придумать что-либо восхитительнее? Рубиновая полоса разделяла море и небо. Она расширялась, словно просыпающееся око, становилась светлее, уже появились красные тона, золотые. Наверное, только во время восхода можно ощутить невероятную скорость, с которой Земля несётся во Вселенной.