Паракало, или Восемь дней на Афоне - [54]

— Ну да, травник.

— И Николай.

— А давно он тут живёт?

— Осторожно, тут ступенька. А теперь срежем немножко, пройдём за домами.

Свернув с дороги, мы перелезли через заборчик, потом прошли сквозь заброшенный сарай, выбрались на крышу другого домика, прошли по ней, спрыгнули — прямо казаки-разбойники какие-то. А куда мы, собственно говоря, идём?

— Вот, здесь старинное кладбище, — сказал монах, обводя рукой небольшую поляну, и правда, увенчанную несколькими приземистыми крестами.

— А мы слышали, что умерших монахов в яму складывают, а потом достают и смотрят, сгнили кости или нет?

— Какая яма! — усмехнулся нашему невежеству монах. — Вот через три года откопают и действительно посмотрят: если кость желта, то череп переносят в усыпальню, а если черна, то считается, что Господь не принял инока, кости закапывают снова и начинают усиленную молитву. А я вас привёл к могиле недавно почившего старца. Очень почитаемый был старец… — монах оборотился к одному из крестов и замолчал.

Мы, действительно, стояли у креста, но никакого привычного холмика не было, земля была ровной, только видно, что её недавно тревожили. Мы перекрестились и не знали, что делать дальше.

— Ну, что стоишь, — обратился монах к батюшке. — Давай литию отслужим. Или наизусть не помнишь?

Батюшка немного смутился.

— Как же не помню?

— Ну так начинай. Только погоди, свечи зажечь надо. — Перед крестом и в самом деле стояло три свечи. — Спички-то есть?

Спичек ни у кого не оказалось.

— Э-эх, — досадливо вздохнул от нашей никчёмности монах.

— Зажигалка есть, — сказал Алексей Иванович.

— Куришь? — спросил монах.

— Борюсь.

— Ну-ну, зажигай.

Алексей Иванович зажёг свечи, и они загорелись ровно и ярко.

— Начинай, — дал команду батюшке монах, и тот, уже поборов смущение, возгласил.

Я, конечно, подозревал, что в могучем теле рыжего батюшки должен обитать могучий голос, но он превзошёл все ожидания. Воздух дрогнул, и свечи трепетно поклонились. А потом по полянке потёк ветерок. Это было настолько явственно и неожиданно, что все восприняли ветерок именно в связи с тем, что начали служить литию. И ветерок усиливался и словно тоже участвовал. Его дыхание чувствовали все, он заглядывал в лица, и каждый старался подпевать батюшке. И свечи теперь не стояли прямо, как часовые, а ласкались ко кресту, но не гасли.

Мне хотелось спросить монаха: когда умер старец? Не душа ли его сейчас заглядывает нам в глаза? Но, захваченный пробирающим басом, не мог нарушить чудесную службу. И чувствовалось, что каждый из нас испытывает это неожиданное прикосновение иного, даже батюшка раз поперхнулся, но тут же выправился и с большим усердием выводил «Со святыми упокой».

Пропели «Вечную память», и ветерок стих.

Несколько секунд все стояли в замешательстве, каждый, наверное, хотел спросить и поделиться о ветерке, но не решался, как ученики не решались спросить Христа на Тивериадском море: кто Ты?^[84]

— Пойдёмте дальше, — привёл нас в чувство монах.

Честно говоря, уже никуда не хотелось идти. Сумрак всё более скрывал окружающий мир. И если в начале нашего выхода за ворота монастыря прогулка наша казалась романтичной, то теперь мистический трепет, охвативший всех на полянке, всё больше покалывал холодком.

— А правда, что когда стемнеет, ворота монастыря закрываются?

— Правда, — ответил монах.

— А как же мы пройдём?

— Ну, меня-то пустят.

— Вас-то пустят, а нас?

Монах даже остановился от такой постановки вопроса и внимательно посмотрел в темноту, стараясь разглядеть задавшего такой глупый вопрос. Алексей Иванович спрятался за мою спину, а я всем видом показывал, что не способен на такую бестактность.

— Вы же со мной… — то ли утешил, то ли ещё больше нагнал страху монах, одно было ясно, терять нам его и впрямь нельзя.

— А куда мы идём? — вдруг озадачился вопросом старший комсомольский работник.

Лучше бы он не спрашивал.

— На капище, — спокойно ответил монах, — где язычники приносили кровавые жертвы^[85], - а мне показалось, что, поднимаясь в гору, он прибавил в скорости и пытается оторваться от нас.

Невольный холодок прокатился по телу, я сглотнул слюну и в то же время почувствовал, что это не просто холодок, а с моря поднимается ветер. Самый настоящий холодный пронизывающий ветер, причём так резко и неожиданно. А монах забирался выше по огромным, неестественно выложенным, видимо, ранее в некое подобие пирамиды, но со временем рассыпавшимся валунам. Наконец он замер, поднявшись много выше нас. Ветер, набравший мощь, трепыхал подол его рясы, одной рукой монах придерживал скуфью, другой ткнул себе под ноги.

— Вот тут стоял идол! — возгласил он, и я слегка пригнулся, ожидая, что сейчас обязательно сверкнёт молния и грянет гром.

Однако ничего подобного не случилось. Монах слез с идольского места. И всё так же придерживая скуфью, стал рассказывать, показывая на тёмные места, хотя ветер раздирал его слова, комкал, как неудавшийся черновик, и выбрасывал в море, так что рассказ экскурсовода разобрать было трудно, но мы, в общем, поняли, что тут было капище, место идола мы видели, вот там, где несколько валунов поменьше образуют некое подобие креслица, был жертвенник, там приносились человеческие жертвы, это были молодые красивые девушки, и кровь их стекала вон по тем желобам… Здесь вся земля пропитана кровью. Но святой Афанасий разрушил капище и посадил кипарис. Вот он — огромный, даже и не похожий на привычный, похожий на часового, кипарис этот раскинул ветви, словно даёт покров всем с верою притекающим. Он пророс сквозь камни, и Афанасий построил здесь келейку. Отсюда начался монашеский Афон.