Парадоксы Зенона - [27]

Самюэль схватил клювом мочку моего уха и стал теребить ее, и тогда я сняла птицу с плеча и посадила на колени. Я смотрела на сторожа шлюза, который на протяжении своего рассказа наматывал на палец и закручивал пряди длинных волос. Меня озадачивало то обстоятельство, что он был напряжен до предела. Я-то думала, что встреча с сиянием материи, которую не может замаскировать никакая форма, породит в нем терпеливость и глубочайшее спокойствие создания, раз и навсегда достигшего цели и не обязанного никуда спешить, создания, уже удовлетворенного. Он будто догадался, о чем я думаю, и заговорил о том, как после нескольких дней упоительного счастья, когда он купался в белом сиянии, исходившем от всех предметов, это блаженное состояние – так же неожиданно, как и пришло – снова сменилось прежним чувством отвращения и ужаса. С того момента его жизнь стала бесконечным чередованием мгновений всеобъемлющей радости, когда он содрогается от восторга в ритме биения вселенского пульса, и мгновений темного ужаса, когда он тонет в мерзкой материи бытия, текущей из любой формы, смысла и ценности. Он не знал больше ничего, кроме этих двух состояний, и они сменяли друг друга внезапно и резко. Он сказал, что последние несколько недель живет во тьме и что перемена, которую он, изводимый нетерпением, ждет, все никак не наступает. И хотя он знал, что не может повлиять ни на одно из своих состояний, в этот день он все же вернулся к дядюшкиному прибору в надежде ощутить блаженство, наблюдая тот же процесс, что и тогда, когда пережил его впервые. Он сказал, что не сможет существовать так, как остальные люди, даже если бы захотел; теперь до конца жизни он будет непрестанно переходить от темного ужаса к экстатическому счастью, и наоборот. Я спросила, вернулся ли бы он к прежней жизни, будь для него дорога назад. Он немного подумал, а потом ответил, что выбрал бы нынешнюю жизнь. Вкусив этого рая и ада, он не хотел возвращаться.

Я не знала, что ему сказать, сочувствовать или завидовать; я не знала, уговаривать ли его вернуться в наш мир или же убеждать остаться в странных краях, где он поселился. Мы оба немного помолчали, и Самюэль спокойно, неподвижно лежал у меня на коленях; казалось, он уснул. Был уже почти час ночи, и я осторожно переложила птицу на круглый столик рядом с камнями, поднялась и сказала, что мне пора. Сторож шлюза подарил мне на память разноцветные камни и проводил в прихожую. Самюэль проснулся и пошел следом за нами. Похоже, ему хотелось еще раз похвастаться своими способностями, и в темной прихожей он изобразил радостные крики гостей, падающих в бассейн, плеск воды и шум листвы на ночном ветерке. Сквозняк выгнал из угла красное облачко; оно выплыло через открытую дверь в прихожую и потом, когда я выходила из квартиры, проскользнуло над моей головой на площадку. Я попрощалась со сторожем и с птицей; дверь закрылась. Я осталась в темноте. За одной из дверей работал телевизор – передавали выпуск новостей. Красное облачко путешествовало вдоль стены, а потом поплыло над ступеньками наверх и скрылось. Я вышла из дома и побежала на трамвайную остановку.

Девушка замолчала.

– А что стало с писателем и со скульптурами? – спросил я.

Она пожала плечами.

– Писателя мы так и не нашли, а скульптуры стоят как стояли, наполовину освобожденные от земли, в лесу у Ландштейна, вы можете их там увидеть.

На дне бутылки осталось немного вина, я разлил его по бокалам. Девушка допила и сказала:

– Уже поздно. Послезавтра у меня экзамен, завтра придется встать пораньше и целый день заниматься.

– Понимаю, – улыбнулся я. – Парадоксы Зенона.

Мы натянули пальто, все еще влажные от растаявшего снега, и вышли на мороз. Снегопад закончился, на земле лежал свежий, нетронутый снег. Я поднял голову и увидел на узкой полоске неба между двумя рядами темных домов несколько звезд. Мы направились в сторону Мелантриховой улицы, где играли в снежки молодые американцы, видимо, только что вышедшие из бара. Мы шагали молча. В конце улицы На Мустку мигали оранжевые огни снегоуборочных машин. Полночь уже миновала, через несколько минут отправлялся последний поезд метро, и потому на Вацлавской площади девушка быстро распрощалась со мной и сбежала по ступенькам в подземелье, залитое холодным электрическим светом. Я направился вверх по заснеженной площади, продолжая путь, от которого отклонился вечером, когда завернул в темную подворотню.