Парадокс Великого Пта [С иллюстрациями] - [40]

— Его прошлое, — вмешалась в разговор Маша. — Я же говорила тебе, папа.

Академик высказался в том смысле, что он не прочь получить информацию из первоисточника. Он терпеть не может комментаторов. Ему любопытно знать также, где располагается хранилище наследственной памяти, если таковая имеется, и на основании каких фактов уважаемый гипотентант производит свои построения. Лагутин популярно объяснил, что безусловные рефлексы передаются по наследству. Ребенок, только что родившийся, без подсказки находит материнскую грудь — никто не учит пчелу строить улей. Котенок, появившийся на свет летом, не очень удивляется первому снегу. Лосось, вылупившийся из икринки в реке, уверенно находит дорогу в море. Мы знаем тысячи подобных фактов. Логично предположить, что живой организм хранит не только ту информацию, которую он получает во время жизни, но и ту, которую получали его предки.

— Логика — штука коварная, — заметил академик. — С ней надо аккуратнее обращаться.

— Согласен, — сказал Лагутин. — Но в данном случае логика за нас.

— Однако нет фактов, — сказал академик. — Я имею в виду проявления, так сказать, этой вашей памяти.

— Память лежит очень глубоко, — заключил Лагутин. — Чтобы не мешать организму жить. Что было бы, если бы каждый из нас мог по своей воле вспоминать все, что знали и видели его предки? Эти знания затопили бы человека. Он захлебнулся бы, будучи не в силах отделить ненужное от полезного. И природа поступила очень мудро, зашифровав наследственную память…

— Но факты? — перебил академик.

— Будут, — твердо сказал Лагутин. — Нужно средство, которое помогло бы включить память, вынести ее на поверхность сознания.

— Совсем немного, — улыбнулся академик. — Значит, дело в выключателе. Нажал кнопку — и поехал в каменный век.

— Между прочим, папа, — снова вмешалась Маша, — между прочим, это именно так. И даже кнопка придумана.

— Да, — согласился Лагутин. — По замыслу, памятрон и должен сыграть роль выключателя. Звучит это, правда, несколько примитивно. Хотя, в конце концов, и атомная бомба всего-навсего два куска урана-235. Конечно, если отвлечься… Но мы ведь, насколько я понимаю, не собираемся сейчас рассматривать принцип действия памятрона во всех, так сказать, аспектах.

— Отнюдь, — усмехнулся Кривоколенов. — Пылкость ваша… — Он на секунду задумался. — Пылкость и приверженность ваша меня радуют… Да… Однако, простите старика, меня… э… давно уже смущает некий каверзный вопросец. С тех самых пор, когда дочка ввела меня… э… в курс, что ли, как нынче говорят, так он и засел в голове. Мария Кюри, как вы знаете, обожгла руки, работая с радием… Она… э… не понимала еще, с чем имеет дело… Потом в науку пришли пылкие и приверженные, которые уже понимали… И находились… э… некоторые, кои голыми руками таскали те самые куски урана, про которые вы изволили упомянуть…

— У нас, — сказал Лагутин, — разработана система защиты…

— Не о том я, — перебил академик. — Я просто хочу уяснить, как далеко… э… направлены ваши пылкие устремления?

Лагутин понял наконец, куда клонит старик.

— Об этом, — сказал он, — говорить еще рано. Во всяком случае, если потребуется, то я… — Тут он взглянул на Машу. Она, опустив глаза, теребила уголок скатерти. — То я готов, — закончил он жестко.

Академик задумчиво повертел в пальцах чайную ложечку. Потом аккуратно положил ее на блюдце.

Все трое поняли, что дальше разговаривать на эту тему не имеет смысла.

Прошло несколько дней. Отец по вечерам стал запираться в кабинете: занимался какими-то расчетами. Маша видела, как на краю его стола пухла стопка исписанных листов бумаги. От вопросов академик отмахивался. Только однажды поинтересовался, как идут дела у Лагутина. Маша сказала, что они начали испытывать памятрон. Степан Александрович внимательно выслушал рассказ о странных результатах первых опытов и только покачал головой.

А результаты были и в самом деле странными. «Поле памяти», как его назвал Лагутин, просто убивало крыс. Да еще как! В первые же секунды из животных клочьями лезла шерсть, голая шкура на глазах вздувалась буграми, которые тут же превращались в язвы. Крыса теряла привычные очертания, и через минуту на полу клетки оставался только бесформенный кусок мяса. Лагутин недоумевал. Он не ожидал, что поле, создаваемое памятроном, окажется таким опасным.

— Это страшно, — говорила Маша. — Безобразно и страшно.

Лагутин соглашался, что это страшно, но опыты продолжал. В лабораторию заходили сотрудники, качали головами, цокали языками, но вслух не высказывались. Как-то забрел сюда и Тужилин. После того как он написал статью, в которой раскритиковал идеи Лагутина о наследственной памяти, ученые только церемонно раскланивались при встречах. Говорить о чем-либо не имело смысла, настолько полярны были их взгляды. Теперь же, прослышав о неудачах Лагутина, Тужилин счел необходимым лично засвидетельствовать свое «уважение коллеге», как он выразился, и еще раз напомнить о старом споре.

У Тужилина была безупречная репутация мыслящего ученого. Его работы часто публиковались. На них ссылались молодые сотрудники. К нему за советом и помощью обращались диссертанты. Словом, Тужилин был вполне благополучным человеком. А Лагутин его не любил. Но Тужилину это было безразлично.