Парадиз - [20]

Дебольский резко, так что громко хрустнули суставы, поднялся и чересчур, пожалуй, громко окликнул:

— Поехали! Время уже!

В дверях тоже плакали. Наташка рыдала. Ему даже пришлось сделать красивый жест: застегнуть на ней сапоги — вспомнить раннюю молодость и годы ее беременности.

— Ну все, пора, там, наверное, матери твоей надо помочь. — Это был удар по совести, по нервам. Наташка, с ее несколько болезненным чувством ответственности, конечно, заторопилась:

— Да-да, поехали.

Когда они выходили, мать, глядя им вслед, вытирала в дверях мокрые от слез глаза. Дебольский категорически не понимал такой манеры плакать за компанию. Ему от этого становилось тошно и хотелось убежать куда подальше.

«Тойота» присоединилась к женщинам: прониклась значительностью момента и завелась как родная.

Дебольский включил передачу, последний раз бросил взгляд на окна родителей. И увидел, как Славка — в распахнутой куртке и без шапки — выбежал на балкон. Высунул руку в открытое окно остекления и, отчаянно маша, звонким голосом закричал:

— Пока-а!

— Пока-а! — Лёля стояла на самом краю обрыва. Ноги ее в больших розовых сланцах терялись в валунах у самой каменистой кромки. И короткая юбка зеленого летнего платья полоскалась на ветру, била по худеньким ногам.

— По-ка-а! — кричала Лёля.

И они махали из лодки руками, подпрыгивая на сиденье, тянулись назад. Так, что лица окатывало брызгами из-под чихающего мотора.

Лодка тряслась и билась на волнах. Ноги по щиколотку утопали в мутной, пахнущей рыбой воде, в которой плавала сеть и кружка. И рюкзак для продуктов, который они положили между собой, чтобы не намок. А тот, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, тихо соскользнул в лужу — разнежился, впитывая грязную воду.

А они махали и кричали Лёле:

— Пока! До вечера! Не скучай!

Ветер трепал ее волосы, бросал на лицо, в глаза, хлестал по плечам. Юбка билась и поднималась, открывая красный треугольник купальника.

— Пока-пока! — раскинула она руки, подол подхватило порывом ветра, дернуло в сторону. Казалось, и сама ее тонкая худенькая фигурка сейчас оторвется от скалы — улетит в колкие перистые облака. — Ве-те-ер! — звенело в скалах, и тревожный шепот сосен вторил ей, шепча: ветер, ветер колышет нас…

— Ве-те-ер, люби меня-я! — раскинула она ладони. Тонкие, девичьи, почти прозрачные. И солнце веснушками вызолотило теплую кожу цвета разбавленного водой молока: светлого, легкого, пахнущего солнцем, морем, хвоей… и любовью.

— Люби меня, ве-те-ер… — кричала Лёля.

— По…а-а-а… — разносилось над морем. Лодка, чихая мотором, ударяла носом о волны: дыбилась на вершины, падала во впадины. Перебивая и перемалывая пенное волнение, мчалась вперед, отдаляя фигуру на берегу. Сашка и Пашка, развернувшись на доске-сиденье, схватившись за жесткие режущие пальцы борта, махали руками. Пока! До вечера!

И короткое белесое платье ласкалось о колени, трепетало, рвалось за ними: пока, пока!

9

Питер встретил туманом, гололедом и морозом. Парадоксальным сочетанием, от которого, казалось, поежилась и высказала недовольство даже «Тойота»: ее начало заносить на ровном месте, будто Дебольский ехал не на зимней, а на летней резине. Дома — в Москве — такого не случалось.

А впрочем, ему это только мнилось. Просто сказывалась неприязнь к самому городу. Полжизни Дебольского было связано с Питером. Но он так и не смог полюбить этот странный, слякотный, вечно заволоченный тучами мир. Как папуас Новой Гвинеи, насильно привезенный в туманный Лондон. И ничто: ни красота улиц, ни парки, ни музеи, ни даже сладостные ностальгические воспоминания о лучших моментах и годах жизни, проведенных именно в Питере, не смогли смирить с ним Дебольского.

Все здесь было какое-то неродное. Улицы, по которым он ходил пять лет и еще год потом приезжал каждые выходные. Особенная, не такая как у москвичей, манера людей разговаривать и вести себя. И больше всего этот странный, ни на что не похожий, климат.

К которому просто невозможно было привыкнуть. Утром дождь — вечером снег. Тучи и туман, а через пять минут солнце. Но стоит только снять куртку и даже взопреть, не пойми откуда налетает ураган, окатывает ливнем так, что даже убежать спрятаться иногда не успеваешь. И зима не зима, и лето не лето.

Первый свой декабрь в Питере он постоянно звонил домой матери: слушал рассказы о тамошнем морозе и хрустящем под ногами снеге. А потом выходил в мерзотную туманную слякоть, продуваемую всеми ветрами. Где даже минус пять из-за сильной влажности и промозглого ветра ощущались как минус тридцать и выстужали все кости.

Летом только и мечтал подальше сбежать. Куда-нибудь, где жарко палит солнце и под ногами не хлюпает вечная жижа. Он в первый же год понял, что холодное лето в Питере — нонсенс. Обычно лета там нет вообще: вот это нормально, вот это по-питерски. Серо, сыро, влажно. Дебольский приучился таскать с собой зонт. Даже если светит солнце — через пять минут налетят тучи, и пойдет ливень. И все время хочется выехать за его гранитные пределы: на чем угодно, хоть на велосипеде, — добраться до ближайшего леса. Вздохнуть полной грудью — продышаться.