Парадиз - [14]

Лёлькины глаза блестели весельем, и тонкие, спекшиеся от солнца и моря, почти бесцветные губы смеялись.

— Мой матрас! — воскликнула она, и голос эхом пробежал по пляжу, меж деревьев, затерялся в скалах.

А Лёля уже, скидывая купальник, растягивалась на покоренном желтом гиганте. Разбросав нелепые сланцы на гальке, высвободила узкие ступни. Развязала красный треугольчатый верх — бросила не глядя в сторону. И, уже лежа, подставив жарким лучам розовые соски и теплый веснушчатый живот, извернулась, стягивая трусики. Подогнув коленки, протиснула через разрезы ступни, чуть беловатые от налета соли, зацепилась пятками. Недовольно-раздраженно дернула, стащила. И с облегчением отбросив, с истомленным стоном растянулась на матрасе. Плечи и бедра заелозили по его желтой, уже раскаляющейся, поверхности и замерли в блаженно-удобной позе. Лёля, будто одурманенная усталостью, через силу, нехотя нащупала очки, подняла руку, ломко искривив запястье, и закрыла круглыми черными стеклами пол-лица.

6

Мужской коллектив тренеров отмечал свою кончину: в кабинете шефа снова сидела Зарайская.

Она пришла с самого утра, Сигизмундыч ее, похоже, ждал, потому что сразу провел к себе. А следом немедля затребовал Жанночку, и та спешно куда-то убежала. Вполне очевидно — печатать приказ.

Явление этой дамы вызвало неоднозначную реакцию. Странно, но неприязненней всех к ней отнесся Попов

— Надо же, как насосала, — бросил он презрительно, и вечно добрые и чуть испуганные глаза его зло блеснули за стеклами очков. — Ты только посмотри, как шеф стелится.

Дебольский за шесть лет ни разу не слышал от скромного щуплого очкарика Попова матерного слова, он даже имел обоснованные причины полагать, что Ваня не знает о существовании такого понятия как «минет». А потому удивился.

Антон-сан же отнесся к ней с полным равнодушием. Его, казалось, происходящее в шефском кабинете нисколько не трогало. Он сидел за своим столом прямой будто манекен, виски и затылок его были, как обычно, гладко выбриты, а луковица, стянутая резинкой на макушке, лаково поблескивала в искусственном освещении. Если тайм-менеджера ничто не сбивало с графика, то он оставался неколебимо спокоен.

Оживленнее всех среагировал дурачок Волков, хотя именно ему появление этой дамы почти наверняка грозило увольнением. Но он этого не понимал и не сводил влюбленных глаз со стеклянной стены шефского кабинета.

За которой сидела Лёля Зарайская.

С ней все было не так, как со всеми. Начиная с того, что шеф ее не собеседовал.

Вчера он пригласил ее в свой кабинет, и Зарайская, едва слышно перестукивая каблуками, вошла, не выпуская стаканчика автоматного кофе из пальцев. Шеф сам отодвинул ей кресло, и она не глядя опустилась на до звона натянутую кожу, поднося стаканчик к губам.

И сделала глоток.

Сигизмундыч что-то говорил, она отвечала. И на лице шефа застыло странное, почти угодливое выражение, которое заставило всех тренеров, забыв о делах, прикипеть взглядами к стеклу.

Зарайская смеялась в ответ и запрокидывала голову, открывая тонкую шею с просматривающимися едва напряженными жилками. Закинула ногу на ногу, и длинная, расходящаяся солнцем юбка тяжело осела вокруг лодыжки. Носок туфли закачался скорее любопытно, чем испуганно. Она опустила голову набок и оперла на руку — длинные белые волосы упали на плечо, закрыв лицо. Но, несомненно, она смеялась.

Белый пуловер облегал острые плечи и маленькую, практически отсутствующую грудь. Покачивалась нога в туфле с острым невысоким каблуком.

И все уже понимали, что Зарайская пройдет.

А Сигизмундыч и не стал бы всерьез собеседовать подстилку кого-то из высшей дирекции.

Была у шефа забавная черта. Которая весьма раздражала Дебольского. Тот патологически лебезил перед начальством. То есть Сигизмундыч мысли не допускал, что человек, стоящий ниже рангом, может быть умнее или компетентнее того, кто выше.

Смешно было слушать, как он с придыханием говорил, что стратегическое мышление и настоящие умы — это там, и при этом указывал пальцем в потолок.

Собственные подчиненные в этом смысле были для него не люди. Но теперь все любовались тем, как стелился он перед той, чьей основной заслугой в компании пока было то, что она лежала под кем-то из высшего руководства.

А Зарайская смеялась.

И сегодня тоже. Она сидела в шефском кабинете, откинувшись на спинку кресла, снова держала в руках стаканчик с кофе, который Сигизмундыч принес ей самолично, и мило беседовала, по всей видимости, о каких-то незначительных мелочах. Например, о том, что остальным кандидатам пора звонить отбой.

Эта почетная обязанность легла на плечи тренеров, как, впрочем, и всегда. Шкафу в красных кедах звонил Попов, и тот наверняка почувствовал облегчение. Второго и третьего отбрил сам Дебольский: не запомнив, впрочем, ни слова из этих рутинных разговоров.

Через стекло шефской стены он видел, как качает головой Зарайская. И подносит стаканчик к ярко-красным накрашенным губам. Говорит что-то неизвестное ему.

— А? Что? — внезапно заметил он, что рядом уже давно стоит и смотрит в ту же сторону Антон-сан.

— Я говорю: балаган, — тяжелым грудным голосом высказал свое весомое мнение тайм-менеджер. — Профанация это все. Ты глянь, шеф перед ней дугой гнется. — И вдруг усмехнулся, Дебольский с удивлением прикипел взглядом к всегда невозмутимому круглому лицу Антона-сан, сложившему подобие улыбки. — Ему же с самого начала надо было эту телку в отдел протащить. Она и прошла. А остальные так: сделайте нам красиво. Говорю ж, профанация, — заключил тайм-менеджер и сгрузил на стол Дебольского стопку листов: — Просмотри, я тут выписал рестораны, тут по ранжиру — сто шестьдесят, тут по цене — сто тридцать, остальные я отсеял, по общим условиям и еще…