Парад планет - [46]
Вечернее солнце смеялось в глубине зрачков старшего куда пошлют.
— А позвольте встречный вопрос? — весело отмахнулся Хома, все же польщенный тем, что к нему обращаются с такими мудреными проблемами. — А какой компот уродится от белого налива и палевой сливы?
Академик Короглы передернулся, будто шар на него бросили, академик Мастодонтов-Рапальский заулыбался, будто прятался от смерти, а смерть его все-таки разыскала, академик Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго поморщился, словно вспомнил про своих далеких предков, которые умерли, объевшись редьки. Да, видно, он был из тех, кто уповает на помощь восковой свечки, которую вставляют между пальцев, когда кладут в домовину и несут к яме. Поэтому, убежденный в том, что все-таки одолеет грибка-боровичка, он опять засыпал того вопросами. Мол, ты, яблоневский Хома, человек темный и неученый, храма Сивиллы не видел, через мост Фабриция в Риме не ходил, акведуков неподалеку от Нима не осматривал, в дом Веттиев в Помпеях не наведывался и росписью стен не любовался, вокруг Колизея не шатался, под аркой Тита не прогуливался, к колонне Траяна тебя не водили, Пантеон тебе не показывали, тень от конной статуи Марка Аврелия на Капитолии на тебя не падала…
Слушая академика Козака-Мамарыго, который, казалось, был уже готов рот себе разорвать, если язык онемеет, грибок-боровичок снисходительно и великодушно посмеивался. Наконец Аполлон Кондратьевич свою речь закончил-уложил, как солому в один час, а Хома сказал:
— Э-э, видно, что вы не дурак, а будто тот буряк: на дороге не растет, а все норовит в огороде. А знаете, хлопцы, что Плутарх говорил о противоположности разума и материи? Первое для него — Озирис, второе — Изида. От их брака, от этого единства противоположностей сначала зародилось докосмическое единство, которое Плутарх назвал Аполлоном, не так ли, уважаемый Аполлон Кондратьевич?.. А дальше это докосмическое единство превращается в космическое, так что космос оказывается носителем наивысшей красоты бытия вообще, ведь правда, дорогой Аполлон Кондратьевич?..
Слушая грибка-боровичка, который все говорил и говорил, словно дрова под казан с кипящей смолой в пекле подкладывал, академики усмехались. За исключением разве что одного Короглы, который никак не мог проникнуться симпатией к яблоневскому любомудру, да одержимого и самовлюбленного Козака-Мамарыго. Пока грибок-боровичок проводил тонкие исторические параллели между Аполлоном и Аполлоном Кондратьевичем, у академика случайно отключился французский слуховой аппарат, подаренный будто бы марсельскими докерами, потому-то Козак-Мамарыго и не оценил по достоинству сказанного, потому-то, включив, французский аппарат, он снова ринулся в атаку со своею эрудицией, будто индюк на красное. Из его рта посыпались какие-то эллипсы, циклоиды, эпициклоиды, гипоциклоиды, параболы, гиперболы, параболоиды…
Непоколебимый грибок-боровичок посреди академической компании походил на то украинское дерево, о котором говорят: «Дарма верба, що груш нема, аби зеленіла!» Да и откуда академикам, которые будто бы все знали, было знать, что он не только видит настоящие серебристые нимбы над их головами, не только зрит съеденные ими завтраки и обеды и внутренние болячки, а и читает каждую их мысль! И пусть ты был хоть семи пядей во лбу, и пусть бы ты любил ездить — и не любил саночки возить, и пусть бы ты хотел много знать — и еще больше спать, все равно от грибка-боровичка не спрячешься.
И когда изо рта «академика» Аполлона Кондратьевича Козака-Мамарыго наконец в пахучий яблоневский воздух летнего вечера перестали сыпаться всевозможные теоремы Дезарга и Паскаля, Хома сделал один шаг по поросшей спорышом земле к академику Козаку-Мамарыго и участливо сказал:
— Эге ж, слыхали мы про мыльные пленки на контурах, слыхали и про формулу Лапласа о поверхности жидкости в капилляре. Как там говорится, козел в огороде, а ключник пьяница! А скажите, уважаемый Аполлон Кондратьевич, глухота вам не мешает?
Академика Козака-Мамарыго этот неожиданный вопрос задел, он растерялся, и в его зажигательных речах не стало браги, а на лице отваги.
— В этом диспуте мне помогает французский слуховой аппарат, подаренный марсельскими докерами!
— Аппарат, может, и помогает, зато глухота мешает, — с афористической меткостью ответил грибок-боровичок. — А не хотите ли вы избавиться от французского слухового аппарата?
— Это подарок марсельских докеров!
— Сдается мне, эти докеры хорошо голы забивают! — усмехнулся грибок-боровичок так, что академик Козак-Мамарыго побледнел, поняв: этот скотник знает и о его второй жене, с которой он живет в гражданском браке, и о ее сыне-футболисте. — Давайте лучше я вам уши полечу!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Надо сказать, что академик Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго обращался за медицинской помощью к лучшим отечественным и зарубежным отоларингологам. Отечественные ухогорлоносы успокаивали ученого, говоря, что бывает и хуже. Известно, лучше один глаз свой, чем оба чужие, известно, слепой слепому стежки не укажет, известно, слепой не видит, а хромой не скачет, но ведь у вас, Аполлон Кондратьевич, все совсем по-другому. Для вас, мол, не только две, а и одну обедню служить не станут, у вас не болит — оттого ваш язык и молчит. Вам не надо, чтобы баба ворожила, да и голову сложила. Про вас, глухого, не скажешь, что для вас ни смерти, ни черта, что вам уже свет не мил, что вам траву-мураву уже не топтать. Глухому — везде хорошо, потому как глухой — это не старой да дурной, к нему старость еще не пришла и хворей не привела, ему не надо воду жевать, когда хлеб нечем кусать.
