Парад планет - [42]
Мартоха так славно рассказывала про приезд зверинца на свекольное поле, так красочно описала уснувших гадов, что Хома вдруг тоже захмелел, у него тоже помутилось в голове, словно на минутку и он превратился в какого-нибудь гада — полоза или кобру.
— Вот видишь, как бывает, Хома, — говорила родная жена Мартоха, — кто-то пил сегодня в поле, а у амурского тигра должна болеть голова! Хорошо, человек завтра в городе найдет чем похмелиться, а что делать этой обезьяне-гусару, когда ее опять потянет погусарить?
— Или рыси? — произнес Хома. — Так, чтоб потом про нее в зоопарке все звери говорили, что рысь семь лет похмелялась, с похмелья и померла.
— Э-э, и правда, негде напиться двугорбому верблюду, так чтоб он и стежки не увидел спьяну.
— И не напьется бегемот, чтоб ему море было по колено.
Вот так искренне, по-человечески посочувствовав зверям, Хома с Мартохой вслух помечтали о таком дне, когда на уборку свеклы наведается в Яблоневку цирк — вот бы славно поработали колхозники, если бы прямо в поле перед ними выступали циркачи, да с такими номерами, каких до сих пор еще никто не видел! Или пусть бы приехал Эрмитаж — хоть и немного их, а нашлись бы любители в Яблоневке, которые захотели бы посмотреть Рембрандта, Веласкеса, Рафаэля или Тропинина. А насмотревшись шедевров, и в работе непременно бы оживились: может, в передовики по району и не вышли б, но и последних не пасли бы, это уж точно, потому что в магическом влиянии искусства на ударный труд сомневаться не приходится…
Вот так размечтались Хома с Мартохой, и хотя море их мечты казалось еще большим, чем настоящее, да из настоящего вода не годится, а из их моря мечты ох и вкусна водица — легко ею упиться…
Когда они наконец уснули, грибку-боровичку приснился крылатый Икар на колхозной ферме с вилами в руках. Крылатый Икар так исправно орудовал вилами возле навоза, что старший куда пошлют подумал не без зависти: «О, этот умелец возле речки не станет копать колодец, он про праздники не спрашивает и сорочки не латает. Такой и премии будет огребать, и дополнительную оплату, и фотоснимок его повесят на Доске почета». И грибок-боровичок во сне почувствовал, что у него за плечами свербит и чешется, из-под лопаток вырастают крылья, и вот-вот эти крылья поднимут его с кровати и унесут от родной жены…
А Мартохе снилась свекольная плантация за селом и разные звери. Они гуляли и резвились на воле — верблюды, лани, лоси, олени, кабаны, белые носороги, слоны. Они тянули к колхознице морды с умными и веселыми глазами, и голоса их будто бы складывались в песню: «Долго Хима юлила, пока хлопца обдурила… На свадьбе погуляем: дядько к маме сватается… Не женился — веселился, обженился — запечалился…» Вот так пели в Мартохином сне всякие заморские и незаморские звери, все про девиц и женихов, про ласки и таски, про ухаживание и сватанье, да и что ты с тех зверей возьмешь: они и лето просвистят в поле, и зимой работать не станут, пето-пето среди лета, придет зима — пусты закрома. Да не беда: какой-нибудь колхоз «Барвинок» их накормит…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Наивные дети плодородной подольской земли, Хома с Мартохой, не догадывались, что, возможно, славный театр оперы и балета и знаменитый на всю Украину зверинец привели в тот день в Яблоневку добрая воля и терпеливый гений председателя колхоза Михайла Григорьевича Дыма. Надумал он укрепить дисциплину, вдохновить колхозников на трудовой подвиг, а заодно и показать им свою заботу о них и поразвлечь. Практичный и предусмотрительный Дым не ограничился только театром оперы и балета и зверинцем. Куда-то там позвонил по телефону, с кем-то там поговорил — и не успела еще поднятая подольская пыль улечься на дорогу за отъехавшими театром оперы и балета и знаменитым зверинцем, как в Яблоневку уже приехали другие шефы, из самой столицы. Эге ж, другие шефы, потому как если бы председатель колхоза Дым уповал только на одних шефов, то где бы там «Барвинок» со своею экономикой сидел, за свои достижения и показатели давно бы уже получил, как свинья в огороде, доброе полено.
Грибку-боровичку на ферму в помощники не могли не выделить хотя бы одного шефа. Поскольку все они имели высокие академические звания, то и этот, понятно, был птицей высокого полета. С ухоженной бородкой-эспаньолкой, с золотым пенсне, поблескивающим на крючковатом носу, высоколобый, лысина переливается арктическим сиянием, в глазах столько мудрости, что сразу видно: если когда дурня и сажают на почетное место для смеха, то этого посадили бы только чести ради. Рука, которую он протянул грибку-боровичку, знакомясь с ним, была холодной, будто длань восковой фигуры из музея мадам Тюссо.
— Академик Мастодонтов-Рапальский! — отрекомендовался он голосом, в котором зазвенел чешский хрусталь.
И пока старший куда пошлют учил академика Мастодонтова-Рапальского держать в руках вилы, шеф своим прекрасно поставленным голосом, будто выступал перед профессорской публикой в Оксфордском колледже, хвастался, что он является почетным академиком Оксфорда, а еще Кембриджа. А чтобы Хома проникся к нему еще большим уважением, академик Мастодонтов-Рапальский перечислил несколько имен мировых знаменитостей, с которыми он будто бы познакомился на международных конгрессах и симпозиумах. Потом вынул из кармана несколько ценных, обшитых бархатом шкатулок, специально захваченных им в Яблоневку, и из этих шкатулок стал извлекать всякие причудливые наградные знаки, украшенные драгоценными камнями. Осторожно сложив награды в бархатные шкатулки, рассовав все это по карманам, академик Мастодонтов-Рапальский взялся за вилы, собираясь отгребать навоз. Ученый заметил, что вилы плохо слушаются его, зато Хома готов слушать до глубокой ночи его речи… Стояло погожее летнее утро, под крышей коровника чирикали воробьи, а весьма большой ученый Мастодонтов-Рапальский не замолкал ни на минуту, такие мудрые слова еще не звучали в яблоневском коровнике, поэтому грибок-боровичок и стоял и слушал как завороженный: вегетативная нервная система, фиброзные астроциты, катехоламины, рефлекс зрачка, саккадические движения, диффузия в межклеточных щелях, рецепторный потенциал, мионевральная патология…
