Папапа. Современная китайская проза - [9]

Неизвестно, знала она о пауке-оборотне или нет, только у неё случился припадок, и тогда односельчане залили ей в рот нечистоты. Выздоровев, она начала полнеть и растолстела, как каток для обмолота зерна, так что с боков складками свисал жир. Лишь в одном они с сыном были похожи друг на друга — иногда она смотрела на людей таким же недобрым косым взглядом.

Мать и сын жили на отшибе в деревянном доме, построенном, как и все дома в деревне, из очень толстых брёвен, с такими же толстыми столбами — лес в здешних местах ничего не стоил. Перед входом частенько сушились пёстрые детские штанишки и тюфяки в разводах от мочи, похожих на листья лотоса; конечно, это была работа Бинцзая. У двери дома Бинцзай протыкал земляных червей, размазывал куриный помёт, а наигравшись вдоволь, смотрел, пуская сопли, на прохожих.

Сталкиваясь на улице с юнцами, которые возвращались с лесоповала или отправлялись в лес охотиться — «гоняться за мясом», говорили в деревне, — он при виде этих розовощёких здоровяков мог радостно прокричать: «Папа!»

Раздавался громкий хохот. А парень, на которого он таращил глаза, краснел, сердился, ругался и тряс кулаком у него перед носом. А то мог и щёлкнуть его по тыквообразной голове.

Иногда парни подшучивали друг над другом. Тогда кто-нибудь из них подходил к Бинцзаю и, смеясь, тащил его за собой, а затем, указывая на приятеля, кричал: «Зови „папа“, быстро зови, „папа“!» Увидев, что Бинцзай сомневается, ему совали в руку кусок батата или жареный каштан. После того как он проделывал всё, что от него требовали, раздавался взрыв хохота, а Бинцзаю, как правило, доставалась затрещина или щелчок. Если же в ответ он возмущённо кричал «…мама», то на него обрушивался шквал ударов, так что голова и лицо огнём горели от боли.

И хотя два слова имели разный смысл, результат для Бинцзая всегда был одинаков.

Он начинал плакать: это он умел.

Прибегала мать и с недовольным видом уводила его, но иногда не ограничивалась этим, а разражалась яростной бранью и, для острастки растрепав волосы, била в ладоши и хлопала себя по бокам. Каждое ругательство сопровождалось шлепком по бедру — как известно, это лучший способ усилить воздействие бранных слов. «Бессовестные! Негодяи, каких свет не видел! Чтоб вы сдохли! Он бестолковый ребёнок, а вы издеваетесь над ним — какие же вы жестокие! О, небо, ты всевидяще, ты же знаешь, если бы не я, как бы эти прохвосты вылезли из животов своих матерей? Они едят хлеб, а всё ещё не стали людьми, нет у них ни стыда, ни совести: обижают моего маленького сыночка».

Она была не из здешних мест — приехала в горы, потому что вышла замуж за местного, и её акцент казался странным и даже немного смешным. Ругаясь, она никогда не произносила лишь одно проклятие — «несчастливая птица» (говорят, это означает «не иметь потомства»). Обычно парни не спорили с ней и, посмеявшись, расходились.

Ругань, плач, плач и снова ругань — дни проходили в трудах и заботах. Вот уже парни один за другим отпустили бороды, и спины их постепенно согнулись, а следующий выводок сопливой детворы превратился в юношей. Только Бинцзай всё так же был ростом не выше заплечной корзины и по-прежнему носил цветные штанишки с разрезом. Мать всё время твердила, что ему только тринадцать лет, она повторяла это уже много лет, но достаточно было взглянуть на Бинцзая, чтобы понять, что это не так: он постарел, на лбу появились морщины.

Частенько, заперев вечером двери, мать устраивалась у очага, сажала сына к себе на колени и тихо разговаривала с ним. Медленно раскачиваясь на бамбуковом стуле, она говорила с теми же интонациями, с какими все матери говорят со своими детьми: «И какой же прок от тебя, сынок? Ты же непослушный, ничему-то тебя не научишь, ешь ты много, а всё без пользы. Кормлю я тебя, лучше бы уж собаку кормила, собака хоть дом сторожит. Уж лучше бы я свинью кормила, свинью можно зарезать и будет мясо. Ха-ха-ха! Какая от тебя, дурачка, польза, ну никакой пользы нет. Вот вырастет у тебя петушок, какая невестка согласится к нам в дом войти?»

Бинцзай, глядя на мать, которая в эти минуты была очень похожа на настоящую мать, на блеск её стеклянных, как у мёртвой рыбы, глаз, на то, как она облизывала губы, находил монотонное дребезжание её голоса слишком скучным и нетерпеливо возражал: «…мама».

Мать привыкла к этому, не обращала внимания и лишь медленно раскачивалась взад и вперёд на бамбуковом стуле, который поскрипывал в такт её голосу.

— Когда найдёшь себе жену, будешь заботиться о маме?

— …мама.

— А когда у тебя родятся дети, будешь помнить о маме?

— …мама.

— А когда станешь чиновником, будешь меня обзывать последними словами?

— …мама.

— Ишь, как ты ловко ругаешься!

Мать Бинцзая громко и радостно смеялась. Для неё такие разговоры, когда заперты двери и никто не мешает, были наслаждением, которого никто не отнимет.

II

Деревня располагалась высоко в горах, над белыми облаками, и часто, выйдя из дома, вы ступали прямо в облака. Стоило тронуться с места — и облака расступались впереди, но тут же смыкались за спиной, так что вас всегда окружало их безбрежное море и вы будто плыли по нему на маленьком сиротливом островке, с которого нельзя сойти. Но на маленьком островке было совсем не одиноко. На деревьях иногда сидели птицы-броненосцы, облачённые в панцирь из перьев. Они были чёрными, как уголь, величиной с большой палец, кричали громко, со звоном металла в голосе — само время, казалось, было не властно над ними. То заметишь огромную, похожую на открытую книгу, тень в облаках: вроде орёл, а присмотришься — бабочка; вроде серо-чёрная, а приглядишься и увидишь на крыльях смутные — то ли есть, то ли нет — зелёные, жёлтые, оранжевые разводы, похожие на непонятные иероглифы.