Папа - [58]

– У меня всё отлично! – я продолжаю настаивать. И немного завожусь, потому что та самая задира-отличница ещё не выветрилась из меня. И, наверное, уже никогда не выветрится.

– Ну, то есть всё нормально! – удовлетворённо констатирует он.

– Ради тебя я не буду превращать свою отличную жизнь в нормальную, – я успокаиваюсь.

– Чего ты заводишься?! – интересуется мой отец. Как всегда, не попадая в моё настроение. Он не попадал в него в мои девять, когда мы виделись каждый день, так с чего бы ему вдруг начинать попадать в мои сорок четыре – раз в год?

Впрочем, про «нормально» мой отец меня спрашивает куда чаще. Он звонит мне. Я сбрасываю и перезваниваю. Потому что у него на телефоне хронически нет денег. А у меня – хронически деньги есть. В том числе – на телефоне. Он звонит – ну то есть я перезваниваю – не часто: примерно раз в месяц. И раз в месяц мы, попрепиравшись на тему «нормально – отлично», что те Григорий с Константином, переходим к ещё более бессмысленным беседам. О погоде, например. Или о том, не застреваю ли я в снегах. Мой отец, у которого нет даже водительских прав, регулярно уточняет, не застреваю ли я в снегах. В семьдесят восемь он даже выучил словосочетание «дорожный просвет». Он ни черта не знает, что бы это значило, но он интересуется дорожным просветом моего автомобиля. И я каждый раз сообщаю ему дорожный просвет моего очередного автомобиля. Вот уже лет десять я езжу только на джипах, но он последний (и первый) раз был у меня в гостях одиннадцать лет назад и запомнил тот маленький японский автомобильчик, на котором я тогда ездила. Поэтому, услыхав дорожный просвет очередного джипа, он цокает языком в телефон и говорит:

– Ой, какой маленький дорожный просвет! Как ты там ездишь, в снегах?!

– Папа! – говорю я своему отцу. – Я сейчас назвала тебе дорожный просвет огромного пикапа модельного ряда «Fack fuel economy». Я нормально езжу в снегах.

Но мой отец не радуется слову «папа». Он опять цокает языком и говорит:

– Ой, как ты там ездишь, в снегах?!

Я машу рукой в пространство и говорю ему:

– Лучше расскажи, как у вас.

– У нас всё нормально! – радостно выпаливает мой отец. – Мама ругается, говорит, что я ей испортил жизнь, и всех проклинает. В общем, всё нормально!

В принципе, наши с ним «галочные» посиделки в ресторане отличаются от этих телефонных разговоров, как полная версия от версии для мобильников. Сокращённая хренотень – и хренотень в подробностях. По телефону мне выговаривают за то, что я «не звоню маме». Вот сейчас мне выговорят за то, что я «не приезжаю к маме». Я бы приезжала. Но я не хочу провоцировать всплеск новых навязчивых идей. Не хочу видеть поджатые губы и злые глаза. Очень даже может быть, что я неблагодарная дочь, но безумие не заслуживает благодарности. Безумие вульгарно, беспринципно и чревато. Оно не знает истинного значения благодарности. Как оно может его заслуживать? Двадцать лет назад, когда я уехала из этого города, на прощание моя мама пообещала мне панель, суму и тюрьму. Мой отец, как обычно, прятался. Я встречаюсь с моим отцом. Пока ещё… Зачем? Совершенно не понимаю. Наверное, потому что «ничего» – это лучше, чем «не то». Потому я не встречаюсь с моей матерью. Я просто не хочу её разочаровывать. Всё тем же паспортом моего мужчины, брендовой сумкой и абсолютной свободой. В том числе – свободой не встречаться с матерью.

Он что-то ещё бубнит. После первых трёх рюмок сильно косеет. И начинает жаловаться на маму. Очень продуктивно. Если любящий мужчина и мог что-то сделать для своей любимой женщины, матери своих детей, – так это вовремя… Вовремя что? Не знаю. Я им не судья.

– Папа, где мои студенческие фотографии?

– Я не знаю.

– Папа, а помнишь Наташку из дома напротив? У неё ещё бабушка и мама отравились.

– Не помню.

– А Вику с Куйбышева? У неё папа плавал.

– Не помню.

– А Людку, дочь начальника Ильичёвской уголовки? Я как-то рассказывала тебе, что мы колотили по пулькам молотком, и ты сказал, что очень удачно колотили. Могли бы и попасть, куда надо. То есть – не надо.

– Не помню.

– А помнишь, как я потеряла ключи и приехала к тебе, когда ты был в литейном цеху? И ты попросил, чтобы мне показали, как жидкий металл становится твёрдым?

– Разве такое было? Я тебя взял с собой в литейку? Быть того не может! Сколько тебе было лет?!

– Девять. И ты не брал меня с собой в литейку. Я сама приехала. Потому что думала, что потеряла ключи. А Вика с Куйбышева их нашла. Я тогда не сказала тебе, но… Мне было так стыдно, что сделать дубликат придумала не я, а Вика, что я тогда не сказала тебе. Я решила признаться тебе через тридцать пять лет. Если доживу. Я дожила и признаюсь. – Мой отец меня не слушает.

Тридцать пять лет носишь в себе тайну. Тридцать пять лет тебе стыдно, что ты выдала чужую идею за свою. Ты признаёшься в постыдном – но тебя не слушают. Наконец-то признаёшься в единственном, не выдуманном кем-то, твоём собственном постыдном – но тебя не слушают. Это совершенно неважно. Потому что ты сдержала слово, данное самой себе тридцать пять лет назад.

– Да быть такого не могло! – говорит мой отец. – Техника безопасности. Нет, не помню, чтобы ты приезжала в литейку. Какие ключи? Какой дубликат? Кто эта Вика с Куйбышева?!