Пантелеймон, Пантелеймоне - [7]

Маруська думала: ладно, что было, то прошло, может, и правда не обманывал он ее, раз так разобиделся. Заговаривать она первая не станет, но и дуться больше не будет — скорей бы наладилось все по-старому.

На четвертую ночь Виталий пришел к ней. Она улыбнулась, подумала: «Ну, вот и сладилось». Но он и слова ей не сказал, не поцеловал ни разу, а потом ушел обратно к себе на диван. Маруська выругала его скверным словом. Теперь она не сомневалась: случилось самое страшное — влюбился он.

Она решила непременно завтра же, попозже, украдкой от соседей, сходить к бабке Липе. Бабка в этих делах крепко понимает. Вот в прошлом году сделала она одному парню. Парень обещал девчонке жениться, а как узнал, что она беременна, бросил. Девчонка любила, чуть не удавилась. Кто-то ее послал к бабке. И что же? Она только чего-то пошептала, а парня вскоре от еды отбило, похудел, даже желчь в нем разлилась. В больницу положили. А как вышел из больницы, так сам к девчонке: давай, говорит, поженимся. Женились с пузом уже. Ничего, живут, как все. Пацаненок у них. Вот как она умеет, бабка Липа!

В субботу Виталий пошел с дочкой в зоопарк. Маруська вздохнула с облегчением — ссора давила ее, да и убираться без них свободнее. Ей же, кроме своего, еще кухню пришлось мыть за соседку, та палец порезала. Потом в баню ходили, а вечером она стирала. Как-то субботу прожили. Зато в воскресенье извелись совсем: сидели весь день дома и молчали как чурки. Обычно к обеду в воскресенье Маруська брала четвертинку, а тут не стала: «Что это я его еще угощать стану». Витька смолчал. Кое-как дотянули до вечера. «Ну, — подумала Маруська, — если сейчас ляжет со мной, то замиримся, я уж первая с ним заговорю, черт с ним, с дураком». Но Виталий опять лег на диване.

Во вторник у обоих был день получки. Маруська пришла с работы довольная — за октябрь ее рассчитали хорошо, начислили сто шестьдесят, вычли аванс — сто пять на руки. Оставив Райку во дворе поиграть, чтобы не мешала, Маруська скинула пальто и сапоги и в платке села за стол.

Бережно сложила она десятки с десятками, пятерки с пятерками — картинками наверх. Потом начала раскладывать кучками: за квартиру, свет и газ, за Райку в садик, а это к празднику. Маруська отложила три пятерки, подумала и добавила еще одну — надо ж девчонке обновочку какую купить. Потом, не спеша, приглядываясь, выбрала она пять самых новеньких чистеньких десяток. Эти пойдут в коробку. Остается маловато, ну что ж, еще и Витька принесет.

Маруська подошла к комоду, сунула руку под вязаную скатерку. Там позади фотографии в ракушечной рамке лежал ключ от ящика. Взглянула на фото, где они молодоженами — ишь, хорошие! Лицо у нее полное, веселое, коса вокруг головы, косу она тогда купила себе. Глаза у обоих получились точками, но все равно Витька красивый. Он и сейчас такой. Маруська вздохнула, отомкнула ящик и достала круглую жестяную коробку из-под конфет. Вытащила из нее сверток, развернула газетку и пересчитала накопленные деньги. Двести восемьдесят. Она добавила к пачке новые десятки, подержала ее в ладонях, как бы взвешивая, — триста тридцать, жаль что не круглый счет. Может, прибавить те двадцать? Какой уж тут праздник, раз они в ссоре, а пироги и так можно испечь… Но Маруська вспомнила про Райку — девочка так ждет праздника. Да и от людей стыдно будет, как это не справлять? Хоть какой стол, а надо, может, придет кто… А может, как раз в праздники и помирятся. Ладно, округлит еще, успеется…

Маруська завернула газетку, убрала коробку. Пора обед греть. Открыла фортку, покричала Райке: «Иди скорей, сейчас папка придет!» Тут же вспомнила: «Да, у него ж получка, значит, выпивает со своими».

Витька действительно сидел в том же кафе, только компания на этот раз была побольше, занимали два столика. Больше стояло под столами бутылок, теснились тарелки на столах. Беседа шла вразнобой, — выпили, говорили все разом. Буфетчица то и дело покрикивала: «Тише вы, заведующая сейчас придет!» Та действительно появилась в дверях, что-то сказала, но никто, кроме буфетчицы, ее не услышал.

Виталий пил, закусывал, говорил, как все, но время от времени оглядывался на столик в углу. Столик был пуст. Витька понял, что хотел бы опять увидеть этого занятного старика, услышать его речи.

Когда стали расходиться, он радостно подумал: «А схожу-ка я к Седому сам…» По дороге купил кой-чего, не с пустыми же руками прийти. О том, сколько времени, Виталий не думал. В голове у него слегка шумело, спать не хотелось, наоборот, он бы сейчас спел, сплясал, если б в компании, — весело ему стало.

Седой был дома. Виталия он встретил угрюмо: «Проходи, что скажешь?» Но увидев бутылку и свертки с едой, помягчел. Снял со стола грязную газету, расстелил другую, почище.

— Э-э, да ты уже тепленький, — сказал он, взглянув на Виталия. — Как жена-то, не ругает тебя за это?

Виталий смутился.

— Ну, ругает, дело обыкновенное, — сказал Седой, — ничего, днем поссоритесь, ночью помиритесь.

Свет лампочки, казалось, с трудом пробивал плотный воздух, загустевший от запахов дешевого курева, заношенной одежды, винного перегара. Свет стоял над столом дымным конусом, и все видимое зыбилось и плыло в нем. Виталий видел седую голову, две глубокие морщины, сбегающие от переносицы к углам рта, темные руки с короткими пальцами, двигающиеся над столом. Все остальное сливалось с глухой темнотой комнаты.