Паноптикум - [21]

Что за страшные мысли приходят в голову человеку, сидящему перед кокетливой соблазнительной несгораемой кассой! Особенно мучительны они для того, кого лелеяли в детстве, кто получил безупречное воспитание барчука, у кого всю жизнь на обед был не только суп и жаркое, но и сладкое (второго и третьего его лишали лишь в тех случаях, когда от переедания у него случалось расстройство желудка). Такой человек становится баловнем судьбы.

После всех этих размышлений я встал и побрел домой.

На другой день домочадцы господина Нуллы пожаловали к нему в банк. Прибыли они около полудня, с сияющими лицами, свежие, чистые, только что выкупанные. С мясистых ушей его супруги свешивались сережки, а посреди ее огромной груди покоилась морда рыжей лисы со стеклянными глазами. Хвост болтался сзади, спускаясь, к великой радости щеголявшего в новой матроске Пиштике, до самой поясницы его мамы, и он то и дело хватался за этот хвост, щурясь от удовольствия. По общей просьбе, Эвике, сделав реверанс, продекламировала стихи Петефи «Встань, мадьяр!», за что и получила в подарок шоколадную сигарету. Пока его сестра завывающим голосом декламировала «Примириться с рабской долей или быть на вольной воле?», Пиштике стащил со столов все блокноты и карандаши, забрался в угол и сидел там посмеиваясь. Господин Нулла улыбался.

— Я же говорил вам, что он большой проказник!

Мать в знак согласия кивнула головой и добавила:

— В наше время, прошу покорно, некоторая бойкость ничуть не мешает!

— Я не против того, что Пиштике — живой ребенок, — взял опять слово отец, — вся беда в том, что он плохо учится.

А мать нравоучительно возразила:

— Но ведь он совсем неглуп, прошу покорно. Как бы не так! Он никому не даст себя в обиду! (Это следовало понимать так, что Пиштике никогда не забывает о своей персоне, а до остального мира ему дела нет — пусть хоть сегодня все помрут с голоду.)

Пиштике тем временем стоял в углу, повернувшись спиной ко всем остальным, и, засунув руки в карманы, перебирал там украденные вещи.

Мама пожелала, чтобы и Пиштике продекламировал стихи: мальчик даже знал немецкое стихотворение под заглавием «Лорелей». «Ich weiß nicht, was soll es bedeuten…»[6], — начинает Пиштике. Он запинается. Ему надоело это стихотворение, надоел Гейне, и вообще ему наплевать на всю мировую литературу. Вот Эвике, это совсем другое. Эвике играет на рояле. Через два года она будет играть сонаты Моцарта, играть точно и непреложно, не упуская ничего, кроме самого Моцарта. У Эвике поэтическая душа, но, несмотря на это, девочка уже знает, что дети появляются на свет без участия аиста.

— Представьте себе, — повествует госпожа Нулла, — ведь и я, и мой муж оберегали детей, всячески следили, чтобы они прежде времени не узнали о таких вещах. И вдруг прибегает Эвике и рассказывает нам, ну положительно все от начала и до конца, как будто она прочитала медицинскую книгу. Оказывается, ее просветила прачка. Прачку мы, конечно, тут же рассчитали, а Эвике объяснили, что она не должна повторять такие глупости, и постарались выбить это у нее из головы. Но вы себе и представить не можете, что это за упрямица! Больше верит прачке, чем собственной матери.

Господин Нулла кивнул головой.

— Ничего не поделаешь, таковы нынешние дети!

И повел свою семью прогуляться по банку. Пусть малыши в конце концов узнают, откуда берутся средства, на которые они живут.

Я остался в комнате наедине с распахнутым настежь сейфом.

Достаточно было одного движения для того, чтобы броситься очертя голову в мир, ограниченный тюремной решеткой параграфов. Я был в замешательстве, и это вполне понятно, если учесть, что я никогда прежде не крал, а для такого проступка требуется серьезное душевное напряжение. Надо было сделать последний решительный шаг — один из тех, что рождаются под воздействием жестокой необходимости, — и я вдруг почувствовал, вернее, совершенно ясно осознал, что в момент кражи вор не больше отвечает за свои действия, чем человеческий эмбрион за хмельное настроение своего родителя. Еще один миг — и три тысячи пенгё были у меня в руках.

Вечером я отнес деньги Тото, которая была мне за них очень признательна: она снова прослезилась и протянула мне для поцелуя прелестные губки. Мои любимые розовые туфельки не преминули оказать на меня всегдашнее действие: я обнял Тото, и мы с ней вместе повалились на диван. Принимая от меня деньги, Тото спросила:

— Откуда ты их взял?

— Украл! — ответил я гордо. Радость одержанной победы заставила дрожать мой голос.

Душистые руки Тото обвились вокруг моей шеи, и, осыпая меня градом мелких поцелуев, любовница сказала мне довольно равнодушно:

— Это очень мило с твоей стороны. Вижу, что ты меня любишь.

Моральная сторона дела ее не интересовала. Она осуждала преступление только тогда, когда его совершал человек бедный или, во всяком случае, стоящий на той же ступени социальной лестницы, что и она сама. Если же преступление совершалось человеком богатым, то она это приписывала его избалованности, испорченности или просто сплину. Кража представлялась ей романтичной, она обнаружила в ней даже черты героизма, и вообще мой поступок казался ей проникнутым тем самым духом, признавать и уважать который она научилась по кинофильмам.