Паноптикум - [168]

А вот дело с орехами — это настоящая борьба. Человек наталкивается на ореховое дерево и может сломать себе шею. Шею об орех! Вот это борьба! Настоящая борьба! Гранач, господин, товарищ, коллега… каждое слово — сигнал боевой тревоги. Тинко!.. Уже двадцать пять лет работает швейцаром. Был швейцаром при Хорти. Потом швейцаром у частного хозяина, швейцаром у нилашей[36]. В квартире у него до сих пор стоят два кресла Вейсов; их увезли в концлагерь, а кресла оказались у Тинко. Мне эти кресла хорошо знакомы, в одном из них я всегда сидел, когда мы играли в карты.

А позвольте спросить, как попал фарфоровый лебедь с синей каемкой на шкаф швейцара господина-товарища Лайоша Тинко? Позвольте вас спросить? Может быть, этот лебедь был новогодней мечтой Тинко? Может быть, он сказал как-то жене: «Пойдем, дорогая, и купим белого фарфорового лебедя с голубой каемкой, я с детства мечтал о таком лебеде из старого венского фарфора». Нет. Не-е-ет! Всему есть границы! И лебедю Тинко, и украденным креслам, даже его пижаме. Сначала лебедь из старого венского фарфора, потом кресло-качалка с чердака, на котором сорок лет сидела покойная тетя Клотильда… Тинко — швейцар трехэтажной виллы в Буде, жена его моет лестницы, собирает и выносит помойные ведра, выставляет их у калитки сада, потом пустыми относит обратно, а что делает он сам? Парит ноги в воде. И это в будни, в утренние часы. Пфуй! Гнилой мелкобуржуазный тип… Этого нельзя так оставить. Дело об орехах? Пустяки? А я докажу вам, что не пустяки. Мышиная возня? Возможно. Дело в масштабе! Если из-за этой возни разоряются целые семьи, то это уже не пустяки. Сейчас же к Рамзауеру! Как это он сказал ночью? Родина нуждается в каждом трудящемся! Правильно. Вот только эти моющие-ноги-в-будни…

— Вот именно, — сказала жена, — терпеть стало невозможно. Если ты пойдешь к Рамзауеру, он в один момент наведет порядок. Это человек решительный. Разве можно нарушать спокойствие трудящегося человека всякими ореховыми делами? Иди, иди сейчас же!

Гранач выпрямился. Лекарства уже, очевидно, начали оказывать на него свое действие, он окинул взглядом жену.

Одним этим взглядом было сказано столько, что даже трудно перечислить. Но стоит упомянуть лишь неукротимое желание противоречить, которая возбуждала в нем эта хорошенькая женщина с вызывающе торчащей грудью и слегка косящими глазами — его жена, слова которой моментально превращали в нем все «да» в «нет».

— Ты с ума сошла! — накинулся он на нее. — Человек думает вслух… полагает, что может думать вслух, во всяком случае, в семейном кругу, но это еще не обязывает его совершать целый ряд нелепостей. Как это ты говоришь, чтобы я пошел к Рамзауеру? Что это значит? Что может из этого выйти? А? Ты-то что об этом думаешь? Именно Рамзауер заинтересуется моими ореховыми делами?

— Он сам сказал, что родина нуждается в каждом трудящемся. Он сказал это, он даже кричал это ночью.

— Дура!

— Белу!

— Дура и есть. Это просто фраза, брошенная на ветер. Может быть, он как раз писал статью. Вот и сделал принципиальное заявление. Откуда я знаю, как он применяет такие заявления на практике? Как использует эту принципиальную точку зрения в вопросе об ореховом дереве? Рамзауер — человек больших масштабов, государственный муж, я даже не посмел бы сказать перед ним, что, мол, орехи… Он, очевидно, никогда не произносит таких скучных слов. Орех! Вот если бы пойти к нему и сказать, что, мол, государство, родина, прибавочная стоимость, социализм… это да, на это он обратил бы внимание. А орехи?.. Да еще шланг?.. Как тебе могло прийти в голову такое? Как ты, боже правый, представляешь это себе? — И Гранач положил руки — надо сказать откровенно — на круглые и мягкие плечи жены.

— Ты глубоко ошибаешься. Рамзауер совсем не такой человек. В твоем мелкобуржуазном мозгу…

— Что-о-о?! Мелкобуржуазном? И ты это говоришь мне? Ты, чей отец… Как смеешь так говорить? Ты — мне? Просто интересно, что ты думаешь. Как ты себе представляешь мой визит к нему? Я вхожу и говорю: «Свобода! Ваш покорный слуга, имею честь доложить, что Тинко украл у меня орехи, поэтому я прошу вас напечатать об этом в газете, прошу навести порядок в доме, так как в конце концов орехи…» Да он вышвырнет меня! Понимаешь? Вышвырнет.

Воцарилась тишина.

Зрели большие решения. В голове у Эстер теснились новые планы.

— Ну а Бёдёньи? Бёдёньи — депутат. Заниматься такими вот ореховыми делами входит в его прямые обязанности.

Гранач ответил ей почти что кротко:

— Дура!

— Белу!

— Дура! Неужели ты не понимаешь, что эти вот наши орехи — такая мелочь, с которой мы не можем никуда пойти. Бёдёньи любезный человек. Добрый. Внимательный. Если я пойду к нему, он усадит меня и скажет: «Закуривайте, товарищ Гранач, и расскажите мне все спокойно и по порядку». Тогда я спокойно и по порядку все расскажу ему. Потом он позовет Тинко, тоже предложит ему сесть и выспросит и у него все по порядку.

— А затем?

— А затем Тинко спокойно и по порядку расскажет ему о моем бывшем заводе сиропов, о двух квартирантах, которые у меня не проживают, и о всяких других мелочах. Потому что жизнь, дорогая моя, полным-полна вот такими, как бы это сказать, мелочами. И постепенно эти мелочи начинают расти. И человек по уши погружается и тонет в них. А затем опять приходит мой черед и я спокойно и по порядку говорю все Бёдёньи. Сижу у его письменного стола, на котором всегда стоит маленькое переходящее знамя, которое даже не переходит, а всегда стоит у него на столе, потому что он лучше всех работает в городском совете, он самый лучший депутат, он больше всех заботится о людях. И вот я говорю ему: «Товарищ Бёдёньи, Тинко — вор, будьте добры расследовать, откуда у него эти два кресла в его квартире и фарфоровый лебедь на шкафу, а потом спросите у жильцов, откуда у него было всегда так много топлива и так много мяса…