Паноптикум - [161]

— Он тебя заметил уже?

Гранач не ответил. Он наблюдал за Тинко, как тот медленно, вразвалку идет к ореховому дереву, находящемуся не более как в тридцати шагах от их двери. В зубах Тинко держит окурок сигары, под носом у него то вспыхивает, то гаснет блестящая точка. Он идет и не оглядывается. Да и зачем ему оглядываться? Ведь он у себя дома и прятаться ему не от кого.

— Ну? — спросила жена из-за груды подушек.

— Пока нет, — ответил Гранач.

«Этот человек умеет красться, как кошка. А человек с такой походкой всегда опасен», — подумал Гранач и попятился в комнату.

— Уже подбирает? — волновалась жена, не вставая с кровати.

— Тс-с! Нет еще.

— Осторожнее, чтобы он тебя не заметил, пока не начнет собирать.

Как, однако, все это глупо, размышлял Гранач. Какая ерунда! Зачем мне с ним связываться? Тинко — человек злой, грубый, а если у него начнутся колики в желудке, так спаси бог. Да ему скорее, чем мне, поверят, что он демократ: он в хороших отношениях с Бёдёньи, проживающим в соседней вилле на втором этаже, как раз над Рамзауером. Бёдёньи очень милый человек, утром за ним приезжает автомобиль и отвозит его в министерство легкой промышленности, а кроме того, он депутат и недавно возил на машине супругов Тинко, просто так, чтобы покатать. Другой сосед, товарищ Рамзауер, очень большой человек, в некотором смысле стоит выше академика, потому что он главный редактор газеты, хотя его имя и не значится в ней. Он действительный, внутренний, тайный главный редактор, а жена его даже на рынок ездит в автомобиле; Рамзауер небрежно бросает «Свобода!» вместо «Здравствуйте!» и носит на голове берет. На поклон Тинко отвечает холодно, но все же… Недавно Гранач видел, как Тинко стоял перед его автомобилем, потом полез в карман, вытащил оттуда горсть орехов и сказал:

— Вот, пожалуйста, орешки для ребятишек, для Катики и Дьюрики.

— Спасибо, — отвечал Рамзауер и даже не улыбнулся. Но Тинко человек настойчивый.

— Вы не любите орехи? Грызите на здоровье, берите, берите больше.

И он набил карманы Рамзауера орехами. А тот хотя и протестовал, но посчитал невежливым отказаться. Тинко даже снял берет у него с головы, чтобы наполнить орехами. Напрасно товарищ Рамзауер нетерпеливо отмахивался и бормотал:

— Да оставьте, пожалуйста, товарищ Тинко, оставьте! Не раздавайте все свои орехи, дорогой товарищ!

Он так и сказал, «свои орехи», то есть орехи Тинко. А ведь орехи вовсе и не Тинко, а мои, ткал нить воспоминаний Гранач; Тинко только подобрал их, а потом отдал главному редактору.

Так чьими же орехами наполнил Тинко берет Рамзауера? Чьими? Совершенно ясно, что орехами Гранача. А Рамзауеру надо бы знать об этом, нельзя оставлять главного редактора в таком заблуждении. Главного редактора надо обо всем правильно информировать, а то может случиться, что он будет писать неправильные вещи. Это действительно уж слишком!

Так размышлял Гранач.

— Подошел к дереву! — сообщил Гранач супруге, и в голосе у него, хотя он и говорил шепотом, задрожали металлические нотки. Эстер от волнения уже не могла лежать и села на кровати.

— К самому дереву?

— Да.

— Подбирает?

— Подбирает.

— Тогда кашляни, чтобы он тебя услышал.

Луна заливала своим ярким светом дерево, освещала его искривленный ствол и надетую набекрень густую крону листьев. Виден был двор и, конечно, Тинко, который в своих длинных белых подштанниках, с корзинкой в руке безмолвно двигался по саду и казался привидением. Он наклонялся, выпрямлялся, прислушивался, оглядывался, но, прежде чем квадратная голова Тинко повернулась в сторону Гранича, специалист по сиропам опять отступил в комнату.

— К чему эта комедия? — зашептал он Эстер. — Да пусть они пропадут пропадом, эти орехи. Теперь такие времена, что из-за каких-то там орехов ссориться со швейцаром было бы глупо. Это, конечно, большое свинство — красть чужие орехи, но ничего не поделаешь, надо терпеть.

Одним словом, Гранач чувствовал, что его классовое положение по сравнению с Тинко недостаточно устойчиво для того, чтобы он мог решиться на столкновение, чреватое непредвиденными последствиями. Но это все-таки уж слишком!.. Тинко, не довольствуясь орехами, которые валялись на земле, подошел к дереву, бесшумно, но очень решительно схватился за одну из нижних ветвей и стал трясти ее. Орехи градом посыпались на землю, и Тинко наклонился, чтобы подобрать их.

— Что случилось? — спросила Эстер, услышав стук падающих орехов.

Гранач даже покраснел от ярости.

— Мало ему тех, что сбил ветер, так он еще сам трясет дерево, этот негодяй.

— Свинья! — твердо заявила жена и встала с кровати. Она сунула ноги в маленькие голубые домашние туфельки и направилась к окну, на ходу надевая на себя капот. Лунный свет заливал всю ее фигуру.

Гранач вышел на балкон, подошел к перилам и почувствовал, что его вдруг обуяла необычайная храбрость. Будь что будет. Тинко подымет историю по поводу той самой мебели в старонемецком стиле, которую Гранач получил по наследству еще от бабушки: он прячет эту мебель в доме, где Тинко работает швейцаром. Пусть! Захочет, чтобы ему платили больше, чем тридцать форинтов в месяц? Пусть! А если у них вдруг произойдет в доме короткое замыкание, то Тинко, чего доброго, наберется нахальства и не придет, чтобы исправить пробки. Ну и пусть набирается нахальства! А когда осенью привезут уголь, то Тинко откажется постоять у ворот, пока будут сваливать кокс в подвал Граначей. Ну и пусть! И если ветер перепутает провода антенны на крыше, то Тинко заявит ему: «Меня это не касается, я швейцар соседнего дома, а к вам никакого отношения не имею. Чините сами». А жена Тинко тоже перестанет посыпать зимой их тротуар песком, так как в доме у Граначей нет швейцара, у них все делают домработница под руководством жены да Робика, который еще прошлой зимой показал себя большим мастером по уборке снега. Потом Тинко может еще донести на него по поводу каких-то мифических квартирантов, прописанных в доме. Ну и пусть доносит! А если лопнет водопроводная труба, то Тинко не придет ее чинить. Ну и пусть не приходит! Он за каждую починку запрашивает такие суммы, какие только ему могли прийти в голову, принимая во внимание отсталость кооперативного обслуживания. Но все равно, больше терпеть невозможно!.. Гранач стоял у самых перил балкона, затем уперся в деревянную подставку для цветов и приступил к действию.