Паноптикум - [134]
Упомянутый Гайначка проживал теперь на холме Роз, а его собственность состояла из двух парных ослиных упряжек. На этих осликах он возил всем проживающим на вершине холма уголь, кокс и дрова, договариваясь об уплате за извоз на частнопредпринимательской основе. На одной ослиной упряжке ездил он сам, так как считал, что «в труде нет ничего зазорного». На другой ездил Михай, сын Яноша Боронки, бывшего дворника в поместье.
Так вот, этот самый Михай Боронка или, как его звали попросту, Мишка, и понукал Розмаринга, побуждая его подняться на весы. А Леимлине, не выпуская из рук синюю квитанцию, высматривала, кто бы ей отвез домой топливо. Поэтому совершенно естественно, что она обратилась к Михаю Боронке:
— Вы свободны?
— Заплатите — подвезу, — ответил Боронка.
Они как следует поторговались, хотя совершенно непонятно, почему это так говорится: люди ведь никогда не торгуются как следует. Боронка запросил за перевозку каждого центнера по двадцать форинтов, то есть примерно половину государственной цены самого кокса. Услышав такую цифру, Леимлине всплеснула замшевыми перчатками на заячьем меху и воскликнула:
— Иисус, Мария! Да вы в уме, товарищ?.. Чем такие деньги за него платить, да пропади он пропадом…
Боронка пожал плечами с видом человека, которому нет никакого дела до кокса Леимлине.
— Не кидайте слов на ветер, госпожа! Так я вам и поверю, что вы бросите свое добро! Нынче утром уже человек двадцать грозились, что сделают то же самое, а ни один и полена не оставил. Потому что, изволите видеть, уж такая она жизнь: свою выгоду всякий понимает. Хоть надорвется от злости, а обязательно свое добро домой приволочет. Ну ладно, скощу вам до восемнадцати форинтов.
— Мой муж — трудящийся человек, — сказала Леимлине. — Вы не представляете, сколько надо в наши дни работать за восемнадцать форинтов? За те самые восемнадцать форинтов, которые ваши два осла…
— Так везите свое топливо без ослов… если сумеете. Двадцать форинтов, меньше не возьму! — Боронка рассердился и поднял цену на прежнюю высоту.
Весовщик, оказавшийся нервным субъектом, закричал из окошечка, чтобы возчик забирал свою тележку, и тот поспешил к нему за квитанцией на вес упряжки. Как только Боронка вернулся на прежнее место, спор разгорелся с новой силой. Леимлине качала головой и твердила свое:
— Двадцать форинтов! Да ведь это разбой! Вы понимаете, товарищ? — Она произносила слово «товарищ», как чудодейственное заклинание, она обращалась с ним, как с волшебной палочкой, от прикосновения которой распахнутся двери нового мира. — Это же сущий грабеж! По нынешним временам в народно-демократической стране все имеет свою реальную стоимость. Разве может сознательный человек так нахально взвинчивать цены?
Вокруг Боронки собралось уже несколько претендентов на его упряжку. Все они — во всяком случае до тех пор, пока возчик торговался не с ними, а с Леимлине, — были согласны на любую цену. Но у Михая Боронки был наметанный глаз. Шуба Леимлине, издававшая такой приятный запах, подавала больше надежд содрать двадцать форинтов с ее хозяйки, чем пустые обещания всех остальных претендентов. Однако держал он себя, как человек, которому на все наплевать.
— Что вы мне толкуете о сознательности? Ведь не я хозяин упряжки! Вот здесь сбоку на тележке написано: «Владелец Ёдён Гайначка». Меня же наняли на зиму, поэтому не приставайте с вашими разговорами… Мне важны лишь два форинта пятьдесят, которые я получаю в час от Гайначки, да еще… — Боронка сделал многозначительный жест, намекая на чаевые.
— Ну ладно: шестнадцать и чаевые, — сдалась Леимлине.
— Да поймите вы меня, госпожа, не могу я.
— Восемнадцать и чаевые…
— Давайте сюда ордер…
Боронка, Леимлине и два ослика приблизились к тому месту, где была навалена гора кокса. Заведующий складом проверил ордер и подал знак грузчикам: можно отпускать. Леимлине с восхищением наблюдала, как ловко, несмотря на свою сухорукость, Боронка орудовал лопатой и как быстро наполнялась тележка серовато-блестящим, легким коксом. Боронка умел работать. И работал он охотно, с азартом. Лопата так и летала между горой кокса и тележкой. За несколько мгновений лицо возчика почернело от угольной пыли, лишь губы оставались красными да зубы ослепительно блестели. Потом машиной нарезали два центнера дров, что отняло не более двух минут. Леимлине, завороженно смотревшая на работу маленькой проворной пилы, вздохнула.
— Посмотрите, как хорошо работает эта машина, лучше, чем люди. — В словах Леимлине слышалось удовлетворение от того, что кто-то в этом мире прилежно трудится вместо нее…
Минут через пятнадцать тележка была полностью нагружена. Леимлине уплатила деньги, и ей дали пропуск на вывоз топлива со склада. Михай Боронка тем временем снял с осликов попонки, одну из которых положил на облучок, а другую оставил, чтобы укрыть ноги.
— Ну садитесь, что ли! — скомандовал Боронка и взглянул на Леимлине.
Леимлине довольно ловко взобралась на облучок. Тележка была узкая, без рессор, на облучке можно было усесться вдвоем, только тесно прижавшись друг к другу. Юбка у Леимлине задралась, обнажив ногу выше колена, и Боронка отвел взгляд с таким видом, как будто увидел невесть что. В воздухе замелькали снежинки; медленно, мечтательно кружась, покрывали они белым пухом наброшенную на ноги попонку.
