Панк-рок для мёртвых - [3]

Вы уж небось, догадались, что Король и Шут оттуда и взялись. Кто–то может, и скривился уже — фу-у, попса! Не спешите. Это сейчас в них плевать модно, не разбираясь. А я‑то Шутом стал давным–давно, когда жалкая кучка поклонников КиШа считалась маньяками и пугалами какими–то, и слушать эту шнягу считалось чем–то для избранных. А мы еще маленькие были. Когда с Машкой познакомились, ну, два года где–то тому как, она звалась «Пони» — вы бы ее попу видели, поняли бы почему! Ну, до «Кобылы» она не дотягивает, росту не очень большого, а так… Когда мы с ней забарагозили, то все логично присвоили ей звание «Король». Во–о–от.

Я достал харчи, натянул старый свитер, сел на косуху, вытянул измученные ноги и, запивая хлеб водкой, смотрел в темнеющее небо. Зажглись первые звезды, дневной свет сменился лунным. Почти полная хозяйка ночи выплывала в антрацитовую гладь небесного океана… Машка, Машенька, мой Король Масяня… Как же мне хочется согреться сейчас, обняв тебя, как бывало, нежно и крепко, уткнуться в горячую ямку на шее, бормотать сладкую чушь, засыпая…засыпая…

— Холодно, Король, холодно…ноги замерзли. Почему так сыро? — проснулся я от собственного бормотания. Сел, моргая и ничего не понимая — темнота, звезды, ледяная роса… Сижу, как дурак, обнимая торбу. На спине зудит след от замочка — лежал на косухе неудачно. А, хрень такая, я же в степи! Ну вот! Теперь я вспомнил все. Эх, еще выпить! Убил еще с полстакана, встал, и пошел в конкретной темноте — небо заволокли невесть откуда налетевшие тучи. Не хватает только намокнуть, ведь скрыться негде — «степь да степь кругом»! От голода меня развезло, я как попало переставлял ноги, и от дури заорал песню:

«Моя бабка очень верит в Дьявола,

При слове «Дьявол» вся трясется, как алкаш…»

…Деревня возникла так резко и неожиданно, что я застыл, как дурак, с открытым ртом, подавившись матерным словом. Не соображая зачем, я перекрестился. Противный холодок заполз за шиворот косухи — ведь я прямо здесь и сейчас отдам свою пропитую печень, что не было на горизонте никакой деревни, а вот те, пожалуйте — стоит, перемигивается полночными огоньками в окошках. Тут и там полаивают собаки, где–то на другом конце играет гармонь, даже слышно, как девки смеются. Значит, деревенька–то и не маленькая!? И откуда в такой дали от цивилизации такой большой населенный пункт? Тьфу ты, провалиться, значит, надо будет поутру влачиться дальше. Никакая это не глушь: видно, сильно сбился с дороги и пришел туда, откуда ушел — к людям, в какой–то район. Вступил в деревню, терзаясь: как же я ее не заметил, ну все–таки? Прошел несколько дворов, трогая заборы — точно настоящие?! Но собаки залились так, что сомнений никаких не осталось — точно!

— Ой, ерш твою медь! — заорал я и кинулся в первый дом, где горели окошки неверным керосиновым светом — туда меня погнал холодный сильный дождь. У меня не было времени думать, и я заколотил в дверь: больно хотелось мокнуть, простыть, и заболеть в чужом месте, сорвав все планы.

— Э, хтой–то тама ломица? — спросил хрипловатый тонкий старушечий голос.

— Бабушка, пустите бродягу дождик переждать, — жалобно проныл я.

— Ага, а я откудова знаю, може ты бандюган? — захихикала противно бабуся, однако прошуршал засов и дверь открылась.

— Ну, чево надать? — недоверчиво уставилась из дрожащей керосиновой тьмы на меня высокая, обширная бабка самого деревенского вида.

— Замерз я, бабуся, жрать хочу, простывать неохота! — честно признался нетрезвый я.

— А там у тебя че? — кинула жадный взгляд старуха на мою торбу.

— Хлеб, водка, портвешок, музыка, — охотно перечислил я.

— А-а, портвешок говоришь?! — заблестели ее глазки. Я все еще мок на улице. С карниза мне лилось прямо за шиворот.

— Твою мать, бабуля, или пусти, или пошли совсем!

— Вишь ты какой! — скривилась она: — Ну, заходи, раз такой ушлый!

— Благодарствуй, добрая женщина! — усмехнулся я, вламываясь в сенцы. Меня сразу обдало душным теплом деревенской избы. Странно, но старостью здесь не пахло… За спиной хлопнула дверь, проскрипел засов. Хату осветила керосинка: стол — скатерть, кровать с шарами — подушки, окошки — шторки, печка — картошка, такие желанные! Я бросил торбу в угол, следом полетела косуха, балахон, футболка — куча мокрых тряпок. Там же оказались и джинсы. Старуха, до этого молча наблюдавшая этот дурацкий стриптиз, очнулась:

— Эй, ты не больно–то балуй! На–ка вот тебе! — и бросила в меня скомканный куль. Я развернул — ага, штаны и рубаха, что надо.

— А носочек у тя, баушка, шерстяных случайно не завалялось?

— Ишь ты носочек! Мало ему, что в хату пустила! Ой, молодежь городская!

Но обмен носок на портвейн состоялся, и вот мы уже тяпаем по первой за столом… Тепло, темно, весело!

— Ты чьих будешь–то, откудова? — щурится баба Зина на меня через керосинку.

— Шут я, баушка! Из Уфы.

— А-а, Шут! Ну–ну, — многозначительно кивает она, и дерябаем еще по одной… Я с превеликим энтузиазмом уничтожаю сало, картошку, огурцы, петрушку.

— Хороша твоя выпивуха, а моя–то лучше! — подмигнула мне, уже почти лыка не вяжущему, бабка, и достала из–под стола здоровенную бутыль сивухи, полную до горлышка.