Панк-рок для мёртвых - [19]

Она замолчала, прижимаясь ко мне. Я не думал ничего, просто держал её в руках, зная одно — она мне нужна. Почему — не знаю. Но нужна. И я ей. И — никому не отдам.

— Саша?

— Что?

— А почему все–таки ты за забором, они тебя не принимают? Не утонула?

— И это тоже, — кивнула она. — А главное, старуха Хозяина попросила. Ненавидит она меня. А Хозяин ее очень уважает, одна живая — и не боится. Всех греет, всех поит, всех жалеет и поминает. У них это вроде Дня Рождения.

— И у тебя? — брякнул я не к месту.

— Нет, ты что? — фыркнула она. Я не с ними. Для меня это самый страшный день. Я будто снова умираю! Залазию в дупло, или еще куда, и катаюсь там, вою. Больно заново. Худо, очень худо!

— Ломка, — сказал я. Она кивнула, хотя вряд ли знала, что такое ломка.

— И у тебя будет, если Хозяин боль не снимет. Поэтому иди, — и попыталась отстраниться.

— Ну что ты, я с тобой!

— Дурак, — покачала она головой.

— Сам не знаешь, на что идешь! Со мной останешься — и Хозяин тебя лишит милости. Будешь голодать, и выпить никто не даст. И… ну, иди! — оттолкнула она с неожиданной силой.

— Нет! Саша, я не уйду! Пусть, но я не уйду! Ты не можешь, в конце–концов указывать мне! Я сам решаю!

— Ну, иди, пожалуйста! — в глазах ее снова отразилась тусклая мука, замогильная тоска. И вдруг снова принялась меня целовать, обжигая холодом.

— Шут, я скоро кончусь! Как больно, но наконец я буду мертва. Все. Я не могу жить, и потому лучше сдохнуть насовсем. Но ты, тебе еще очень долго мыкаться! Иди, пожалуйста! — и вцепилась в меня, не оторвать.

— Саша… ну, Саша же! Я не могу! — прошептал я.

— Почему? — спросила она, с робкой надеждой, и даже голос ее прозвучал мягче, чище.

— Я… я с тобой! Понимаешь? Будто теперь у меня никого нет.

— А… они?

— Что — они?

— Ты их теперь.

— Да, но… Бросать тебя — не могу!

— Но, знаешь, ты ведь можешь тайком приходить? — она даже дрожала.

— Да, так и сделаем, — и пожал ее плечи. — Я тебе поесть принесу, хочешь?

Она кивнула, улыбнувшись:

— Завтра ночью!

— Хорошо! — я потянулся поцеловать ее, но она отстранилась.

— Иди, Шут! Утро скоро. Хозяин вернется с… охоты. И всех считать будет. И нам нельзя солнце, не забывай! — шепотом, и все–же поцеловала. Потом встала, и побежала куда–то в сухие заросли, не оглядываясь. А я встал, и побрел обратно в деревню. Надо быть там, я это знал. Нельзя злить Хозяина. Нельзя ему не нравиться. Ноги сами несли, будто зная, куда идти. И конечно, я пришел туда, куда надо: в этот старый дом. Прошуршал травой, роса на ней, должно быть, холодная, я не чую. На крыльце оглянулся — луна сползла и гасла, скоро, очень скоро рассвет. Да, мне и в самом деле, пора!

Он сидел в темноте, сверкая глазами.

— Хочешь есть? — и утер губы рукавом.

— Я…? Да! — и в самом деле, голод проснулся страшный. Но не тот голод, а… Я знал, что никогда больше не буду сыт, и спокоен. Этот голод не утолить. Он — другой. Одно слово — смертельный. Хозяин бросил к моим ногам дохлого кролика, не очень большого. Я схватил его жадно, и не осознавая, что делаю, вцепился зубами в горло, начал трепать и грызть. Ничего не помогало, а я бесился — есть! Хочу-у есть!!! Он зло засмеялся и протянул мне гвоздь. Я вырвал его, и проткнул зверьку шею. Потекла кровь, еще теплая… о-о, я никогда так ничего не хотел, как этой густой, теплой, сладкой крови!!! Рыча и вздрагивая пил и пил, пока не иссяк живой источник. Озверев, я выжимал сколько мог, но нет, пусто! В ярости отшвырнул трупик к черту, и подступился к ухмыляющемуся Хозяину:

— Еще!!

— Нет, — спокойно оттолкнул меня.

— Еще!!!! — схватил я его за грудки, безумие застило глаза. Кровь, кровь, еще, ну еще же!

— Я ХОЧУ ЕСТЬ!!! — заорал я: — Я ХОЧУ–У–У!!!!

— Не ори, Шут! — скривился он. — Сядь!

Я сел на пол у его ног, умоляюще глядя снизу вверх. Я готов ползать на брюхе, целовать ему ноги, только еще!! Слезы выбежали из глаз, и прокатившись по щекам, упали на руки. Я плакал и едва не скулил.

— К–крроовви–ииии!! — зашелся я в вопле, кусая руки. И получил по башке. Это немного привело в себя. Хозяин схватил меня за волосы и поднял лицом к себе:

— Слушай сюда, мальчик! — прошипел он, сузив глаза. Я замер:

— Ты будешь жрать не больше, чем я позволю! А я — не бог! И у меня нет на всех до отвала. Только для тех, кто отличится. А ты пока только непотребствуешь, — и равнодушно оттолкнул меня. Я упал на локти, не отрывая глаз от него.

— Что делать?

— А вот это лучше! — и скрестил руки на груди. Я подполз к нему, на коленях.

— Ну, скажи же! — жалко прошептал, корчась. ГОЛОД.

— Скажи–ка мне, милое дитя, для начала, вот что! — и он принялся разглядывать свои когти. О, нет!

— Хозяин, что? — я весь дрожал.

— Вот, ты уже совсем не человек, а вроде свежий! — задумчиво посмотрел он мне в лицо. А я ловил каждое его движение. Пусть что угодно, только есть!

— Да, кого в жизни унижали, тому и в смерти легче подломиться, — вздохнул он. — Ну, так вот! — и вдруг озлобился:

— Зачем к Шурке–сучке бегал? Быстро говори!!

— Я? — не понял сразу даже, о чем он. — А-ах, ну да. Я… это…

— А-а, да ты, видно тупой у нас совсем? Мозги отмокли! Не понимаешь ни хрена, да? — он отпихнул меня ногой. Я отполз в уголок, и там скорчившись, затих. Он ведь со мной, как с помойной собакой обращается. А мне пофиг. Я же мертвый. Я именно сейчас это понял, по–настоящему. И вдруг стало очень и очень все равно. И даже на ГОЛОД — забить. Тупое равнодушие, какое посещало меня при жизни после недели на денатурате. А что еще может быть, когда не дышишь и сердце не бьется, и это — навсегда?