Панк-хроники советских времен - [2]

Я ничего не знала о маминой жизни. Для меня отыскать закатившуюся под диван колбасу и съесть — было пределом мечтаний. Закатившись под диван, докторская колбаса вкусно пахла и, казалось, светилась в темноте от собственного аромата. Но дотянуться до неё не удавалось. Один из моих воинствующих предков выбросил в окно швабру, ручку которой можно было использовать, как инструмент. Я активно участвовала в процессе эволюции и выживала, как могла.

Окно было дырой во вселенную, куда время от времени бросали всякую всячину. Однажды мой отец выбросил в окно свои стихи «Голубая кукла в кимоно». Восстановить он их не смог, они исчезли. Загадочность и неопределённость главенствовали в нашей семье. Никто никогда не знал, чем закончится очередная битва.

Висевшие в коридоре оленьи рога меня завораживали. Я рано поняла, что жизнь несправедлива. Вчера этот олень бродил в первозданном лесу, а сегодня кучка пьяных, незнакомых людей легкомысленно вешала свои поддельные бобровые пальто на его грандиозные рога. Оказавшись в нашем доме, эти незнакомые люди надолго исчезали из их собственных жизней. Их родственники обрывали наш телефон.

Возникая в дверном проёме, гости кричали: «А, вот и ты! Где твой отец?». Отца моего они использовали, как кредитную карточку. Долг накапливался, но никто никогда не производил просроченных платежей. Незавуалированное желание, как говорила мама, «проехаться за чужой счёт», вызывало в моем отце чувство стыда. Но навязчивым посторонним не было до этого дела. Их дружественное отношение и праздничное дыхание, приправленное частично переработанной «селедкой под шубой», водкой, квашеной капустой с луком, было подобно низко летающим перед бурей ласточкам. Через какое-то время эти веселые, полные шуток люди становились злыми ироничными параноиками с серьезными вестибулярными проблемами. Снова и снова они говорили одно и то же дерьмо, как поцарапанная пластинка. Некоторые, полностью потеряв способность ориентироваться, падали и засыпали, где придется.

В те времена в СССР было много разных, так называемых, «Домов». Дом колхозника, Дом Металлурга, Дом архитектора, Дом кино.

Дом литераторов, мне казалось, был очень загадочным и опасным местом. Отец говорил: «я еду в Дом литераторов», что означало: «Я исчезну на некоторое время». Моя мама садилась на диван и пристально вглядывалась в своё обручальное кольцо, как будто необходимая ей информация была выгравирована на его поверхности.

— Ты хочешь, чтобы я принес оттуда что-нибудь для дома? — предупредительно спрашивал отец мою маму.

Она спокойно, ядовито отвечала:

— Привези с собой эту толстую официантку с пузырчатой головой (имелись в виду фиктивные кудри), она могла бы помочь нам обслуживать пиитов.

Эти слова моментально приводили моего отца в скверное расположение духа. Для мамы все женщины около литературной среды были потенциальные соперницы и, как она их называла, шлюхи. Отца раздражали мамины комментарии. Его лицо становилось красным, как свекла, усы торчали воинственно, как острые пики из амбразур средневекового феодального поместья. Он кричал: «ты снова это начинаешь?». Она выглядела такой благочестивой в этот момент, будто бы предпочла скорее умереть, чем говорить о других людях что-то холодное и оскорбительное. Дверь за отцом захлопывалась, оставляя за собой беспокойную тишину.

В промежутках между посещением Дома литераторов, поэтическим трудом и размышлениями над смыслом жизни, отец разговаривал со мной весьма странным образом, постоянно цитируя стихи — свои и других поэтов. Делал он это мастерски. Я и сейчас, временами, слышу его декламацию. Некоторые состояния души уносят нас в другую атмосферу, где нет места сквернословию. Речь моего отца делалась возвышенной и чистой. Я всегда ждала этих моментов, умиротворяющих и интригующих. Казалось, именно тогда отец мой чувствовал, что жизнь стоит того, чтобы жить. В глазах его светилось золото надежды, а не потускневшее олово презрения к миру.

Стоило мне задать кому-то вопрос, как тут же возникло слово «занят». И чем вопрос казался проще, тем более «заняты» были окружающие. Я все время ждала, когда кто-нибудь освободится и утолит мой интерес. Чаще всего мне отвечали: «это неизвестно до сих пор», «нет доказательств — так или иначе», или же просто «не знает никто».

Неопределенность, куда больше, чем оленьи рога, влияла на мое отношение к миру. Рога, скорее, были доказательством того, что время каждого когда-то приходит к концу.

— Конец, — говорил мой отец, — приходит в наименее ожидаемый момент.

Я представляла, как толстый циркач с бородой появится на сцене и бодро объявит: “Finita la Comedia!”, выстрелит из пистолета в воздух, все станет бесполезным, и останется только устремиться в космос.

Лучший способ победить смерть — это умереть.

Двусмысленность была пугающей. Один явно говорил не то, что было на уме. Другой хотел сказать одно, но на словах получалось другое. Третий был неправильно понят и сказал: «идите все к чёрту», что могло означать как хорошее, так и плохое. Возникал бессмысленный непроизвольный знаменатель, в итоге приводивший к бессмысленности и пустоте.