Памяти Лизы Х - [8]

Ходжаевы разговаривали на кухне. Говорили по-таджикски, некоторые слова по-русски: университет, профессора, больница.

— Устроить бы ее санитаркой в Боровскую больницу, у них общежитие есть, там незаметно. Скажем, родственница из кишлака поступать приехала. В университет поступит под нашей фамилией.

— У нас тут ей долго нельзя. В третьей квартире сам знаешь кто, не задержит донести. Ей бы куда-нибудь в кишлак спрятаться.

— Она там не выживет.

— Ну в Фергану хотя бы, к родственникам. Но не в Ташкенте, у всех на виду. С нас же начнут, профессоров.

— На Тезиковке ей паспорт сделаю. Не волнуйся, милая.

На ужин был плов с требухой, Лиза была была голодна, и еда показалась ей очень вкусной, Эльвира подкладывала ей добавки.

— Ой, я у вас всё съела.

— И отлично, вот самые вкусности в казане — доедайте. Она отскребла зажарку.

За чаем Ходжаев спросил, есть ли у нее маленькие фотографии, как на паспорт.

— Да, отец дал с собой.

После ужина вышли во двор, знакомиться с соседями. Русские сидели за столом, пили чай, старые узбеки полулежали на топчане. Между ними ходила девочка с чайником, подливала в пиалы.

— Вот родственница, троюродная племянница приехала. Комсомолка, отличница, будет учиться у нас.

Лиза улыбалась, старалась говорить немного, как учила Пелагея: молчи с чужими, молчи, молчи.

К счастью, ее не расспрашивали, Эльвира начала что-то рассказывать, слушали ее, поддакивали. Ходжаев поливал водой двор. Запахло прохладой, мокрой землей. Стемнело рано, и соседи разошлись.

Ходжаевы вернулись в дом, умывались на терраске под рукомойником. Лиза пошла в туалет. На гвозде висели обрывки бумаги. Спешила, пока никого нет.

Лиза вернулась в свою новую комнату. Стояла непривычная тишина. Кровать была жесткая, подушка приятно пахла травой. Лиза уснула быстро, только к утру потревожил ее короткий смешной сон: поезд, Пелагея с Лизой — кочегары на паровозе, они смеются, ловко подбрасывают угли в шипящую веселую топку.

Лиза проснулась поздно, все ушли. Она бродила по квартире, выглядывала в пустынный двор. Заметила, что бронзовых подсвечников не было — на пыльной поверхности осталась пара кружочков.

Квартира теперь казалась необычной, совсем не такой, как в Москве. Темная, тяжелые шторы, старая простая мебель. Большая комната была полукруглая, с диванами, с коврами на полу и на стене, несколько фотографий, портреты, гравюры с горными пейзажами. Круглая печка в углу, высокая, покрытая блестящей черной краской, с орнаментом, хозяйка всей комнаты. Пианино — тоже черное, старинное, облезлое по углам. Когда-то на передней крышке были подсвечники, от них остались мелкие дырочки. На нем сухой букет в серебряной вазе, стопки нот, знакомые, такие были и у них дома. Лиза вдруг вспомнила, как мать перебирала ноты, поддевала пальцем с уголков. Ноты пахли знакомо, старой бумагой. Шопен, Лист, Шуберт, Дворжак. Чайковский, детский альбом. Лиза открыла крышку, клавиши были желтоватые, потрескавшиеся. Села поиграть из Времен Года Чайковского. Накатили слезы. Упрямо играла, громко, всхлипывая, шмыгая носом. Впервые после дороги она дала волю слезам.

Все, хватит. Вытерла лицо, клавиши. Резко захлопнула крышку, нарочно по пальцам. В наказание.

— Прекрати, Лиза, дальше пойди посмотри, тебе здесь жить, — громко сказала себе.

Большая комната выходила на застекленную терраску-кухню с буфетом и простым столом, покрытым клеенкой. В тазике лежала немытая посуда. Не сразу поняла, как помыть, в доме не было крана. Черпала ковшиком из ведра под столом. Расплескала воду вокруг, неуклюже помыла чашки тряпочкой.

В буфете — хлеб в полотенце, небольшие полотняные мешки с мукой, с кукурузой, пряности в банках. С лампочки свисали клейкие ленты для мух.

У Ходжаева в кабинете Лиза рассматривала книги в шкафах, газеты в вышитой шелковой папке, висящей на стене. Немецкие, английские, арабскими буквами, разные словари. Узбекские книги латинницей и кириллицей. Альбомы в бархатных переплетах, стопки газетных вырезок. Там же стоял топчан, покрытый бордовым ковром, по краям круглые подушки с кистями.

Дверь в спальню была прикрыта, и она не решилась зайти.

Где-то внутри теснилась тревога. Отгоняла ее любопытством, надеждами. Но ведь не может быть навсегда плохо. Не может быть, что не вернут мать, что заберут отца, что она сама не вернется домой, в школу, к друзьям, в светлую шумную Москву. Она справилась с дорогой, она справится и дальше.

Через пару дней Ходжаев принес ей паспорт — Ходжаева Елизавета Темуровна, родилась в кишлаке Кулай Сталинабадского района. И справки — свидетельство о рождении, смерти родителей — отец узбек, расстрелян басмачами, мать русская — умерла от холеры. Росла в Саратове у родных матери, поэтому по-узбекски не знает.

Еще школьный аттестат, малярия в детстве, прививки… Везде фиолетовые круглые штампы, подписи. Бумаги желтоватые, потертые на сгибах. Старые.

— Вот это теперь ты.

Эльвира достала бархатный альбом с фотографиями: сейчас покажу родственников. Родственников немного. Несколько женщин в узбекских платьях с тяжелыми ожерельями, мужчины в костюмах, или в длинных, почти до пят, темных рубашках. Европейского вида девушка в шляпе и вышитой накидке. Позировали серьезно, в декорациях, под обязательной пальмой, в резных креслах, обитых бархатом.